Скрещение судеб - Мария Белкина

— Уезжать или не уезжать?

— По-моему, надо уезжать, — сказал он.

А Елизавете Тараховской в клубе она сказала:

— Лиза, поедемте в Чистополь.

Но Тараховская не хотела в Чистополь, в Чистополе полно писателей и нет работы, эвакуироваться надо в большой город, где есть издательства, где можно будет найти хоть какую-нибудь работу. В Чистополе могут жить те, у кого есть деньги. Но Марина Ивановна говорила, что она не может ждать, когда будут эвакуировать в другие места, она боится за Мура, ей нужно эвакуироваться скорей, Муру осколком может выбить глаз, он каждую ночь дежурит на крыше, и она боится за него.

Узнав, что Яковлева собирается уезжать с дочерью Ниной Познанской, физиологом, которая эвакуируется со своим институтом, Марина Ивановна просила и ее взять с собой в Томск, но Яковлева сама уезжала «при» дочери. И потом учреждения разрешали своим сотрудникам брать только ближайших родственников и иждивенцев, и на это требовались всякие справки и документы.

А Лидия Моисеевна Поляк, литературовед, друг Тагера, рассказывала мне, как она пришла за какой-то нужной ей справкой в Союз, так как уезжала с мужем в Йошкар-Олу, куда тот был приглашен заведовать кафедрой. В Союзе она увидела Марину Ивановну и была удивлена, что та сразу ее узнала, они только один раз встретились случайно у Тагера. Марина Ивановна подошла к ней и задала все тот же вопрос об эвакуации и, услышав, что Поляк уезжает в Йошкар-Олу, попросила:

— Возьмите меня в качестве домработницы…

С Лидией Григорьевной Бать Марина Ивановна столкнулась на лестнице в Гослитиздате и советовалась, ехать ей в Чистополь или не ехать. Лидия Григорьевна не советовала ехать. Советовала подождать и поехать туда, куда будут эвакуировать издательство. Она сама поедет только в большой город, в Ташкент например, там можно найти работу, а Марина Ивановна твердила все то же: что она торопится, что она боится за Мура.

Иван Никанорович Розанов, профессор, библиофил, с которым у Тарасенкова шел нескончаемый обмен книгами, тоже встретился в эти дни с Мариной Ивановной, Она показалась ему такой подавленной, такой расстроенной, что он хотел зазвать ее к себе — успокоить, он жил наискосок от Союза писателей, на улице Герцена, но она очень торопилась и не зашла.

«Я сейчас убита, меня сейчас нет, не знаю, буду ли я когда-нибудь…» — эти слова как нельзя лучше подходили к тому моменту, хотя и были написаны раньше. Письмо обращено к Евгению Сомову — случайному знакомому. Впрочем, все у нее были случайными знакомыми и ни одного постоянного подлинного друга, на которого она могла бы опереться, который позаботился бы о ней, помог бы ей нести ее крест… Людная пустошь! И она металась посреди этой людной пустоши… «Маяться — мой глагол!» Но и метаться тоже ее глагол. Она всю жизнь металась от человека к человеку, из страны в страну. Металась по чужим углам, не имея того, что зовется — дом! Оставив этот несуществующий уже дом где-то в Трехпрудном, в юности, на пустыре… на Борисоглебском в двадцатых… Металась она по Парижу, решая, ехать или не ехать в Россию, но тогда в России ее ждал Сергей Яковлевич, ей было к кому ехать, а теперь металась она по Москве, под бомбежками, не зная, ехать или не ехать, и куда ехать, и к кому? И некуда было ехать, и не к кому было ехать…

Она была так одна в своем ужасе, страхе, в своей беспомощности, в своей нерешительности — ведь ко всему тому, что переживали все мы, у нее еще приплюсовывались и особые обстоятельства: ее положение бывшей эмигрантки, жены и матери репрессированных! Ходили слухи, что таких, как она, будут выселять из Москвы, а значит, может, лучше самой, не дожидаясь… Уже начинали выселять немцев, чьи деды и бабки поселились в России еще при Петре. И потом — если оставаться в Москве, то подошел срок уплаты всех денег за комнату — за год вперед. Мур писал в дневнике 31 мая: срок — середина августа, и вряд ли она могла уже раздобыть и уплатить все деньги! А теперь деньги и вовсе было невозможно достать…

7 августа Нина и Муля зашли к Марине Ивановне на Покровский бульвар и застали в комнате полный разгром — посреди пола лежали дорожные мешки, и Марина Ивановна совала в них вещи.

Мура дома не было, она была одна. Ее стали уговаривать, успокаивать. Марина Ивановна всегда очень считалась и с Ниной, и с Мулей, всегда с ними советовалась и обращалась к ним в трудную минуту, но тут… Видимо, все решилось внезапно.

Союз эвакуировал несколько писательских семей в Елабугу, это неподалеку от Чистополя. Чистополь был переполнен, и туда пускали только тех, чьи семьи уже находились там.

Муля потом напишет Але в лагерь, в 1942, что он был категорически против отъезда Марины Ивановны и уговаривал ее по телефону и пришел к ней вместе с Ниной, и они просили ее отменить свое решение, подождать, нельзя в такой спешке уезжать, пароходы еще будут уходить, и она успеет. Надо как следует собраться, надо брать с собой хорошие вещи: их можно продать, обменять на хлеб, на продукты. И потом, прежде чем ехать, надо запастись деньгами, надо что-то продать через комиссионный магазин.

— Но я боюсь сдавать вещи на свой паспорт, — сказала она.

— Я сдам на свой паспорт, — сказала Нина, — я к вам завтра приду, и мы все отнесем вместе в комиссионку.

— Мне еще нужна обязательно справка из домоуправления, что я здесь прописана, — сказала Марина Ивановна, — а я боюсь за ней идти…

— Я схожу сама за справкой. Мы все сделаем, все уложим, отправим вас следующим пароходом… — говорила Нина.

Они долго сидели у Марины Ивановны, казалось, что она успокоилась. Они договорились, что завтра с утра к ней придет Муля, а потом Нина. Но когда Нина уходила, она столкнулась с какими-то старухами, одна из которых, как оказалось впоследствии, была женой писателя Бориса Александровича Садовского. Садовского Марина Ивановна могла знать еще в давние годы, еще в молодости они могли встречаться в литературных кругах. Теперь он был болен, кажется, разбит параличом и жил у Новодевичьего кладбища, в подвале бывшего монастыря. Наверное, Марина Ивановна была у него в этом его жилище, и ее соблазнила крепость стен, которые могли выдержать любую бомбежку, она отдала ему на сохранение свои книги, вещи и что-то из архива. Стены монастыря действительно были надежные, но книги из библиотеки Марины Ивановны позже появятся у букинистов. И после войны Тарасенков купит одну из этих книг. Правда, попали ли книги эти к букинистам от Садовских или их продала Елизавета Яковлевна, внемля настойчивым просьбам Мура из Ташкента, где он окажется в беде, — выяснить теперь уже трудно…