Скрещение судеб - Мария Белкина

Вы знаете, Ариадна Сергеевна, у меня иногда бывает такое чувство, что я сама виновата в ее смерти. Я стремилась тогда уехать обратно в Москву, к моему мужу. Когда мой сын уже был устроен в комнате и Марина Ивановна сняла комнатку в каком-то мрачном, покосившемся домишке в 5 минутах ходьбы от нас, я решила уехать. Я уговаривала ее подождать, потерпеть — мы вернемся вместе с мужем, мы поможем ей пережить эту тяжелую зиму. Но она не верила, не хотела ждать, не хотела жить. Нельзя было бросать человека в таком состоянии. Взять ее в Москву я не могла — ей казалось чудовищным ехать туда, «под бомбы». Надо было мне остаться и поддержать ее душевно, но мне в это время казалось, что Асеев сумеет это сделать — она вместе со мной поехала в Чистополь, видела там Асеева и других писателей, решила переехать туда и работать в столовой Литфонда, — она вернулась такая окрыленная и обнадеженная, что мне и в голову не пришло, что через несколько дней после этого она придет снова в такое глухое отчаяние, из которого уже нет выхода.

В начале сентября я получила в Москве открытку от Н. П. Саконской (детской писательницы) с известием о смерти М.И. Это поразило меня как страшный удар, я долго не могла опомниться. Первая мысль была, что виною этому какая-нибудь решительная ссора с Муром — его отказ ехать в Чистополь или что-нибудь в этом роде.

Впоследствии я узнала, что Мур в ту ночь пришел ночевать к моему Диме: «Марина Ивановна правильно сделала», — сказал он о смерти матери. Эти слова поразили даже Димку, сочувствовавшего всяким дерзостям. За ночлег он оставил Диме блузку, спортивную кофточку и беретик Марины Ивановны, в котором она ехала. Эти вещи у меня до сих пор.

Простите, Ариадна Сергеевна, за мое длинное и бессвязное письмо. Желаю Вам от души найти могилу мамы — поклонитесь ей от меня и попросите у не прощения за то легкомыслие, которое проявили тогда мы все, окружавшие ее люди. Поверьте, что до сих пор мы больно и горько об этом жалеем. Если захотите черкнуть мне — буду рада: Москва, 2/Мещанская, 24, кв.7, Татьяна Сергеевна Сикорская».

18 августа была Елабуга, маленький пыльный городишко. Когда плывешь по Каме из Казани, его даже и не заметишь за горой, а поднимешься по булыжной мостовой от пристани в гору — и он как на ладони, видный со всеми своими заколоченными, пустыми церквами, пожарной каланчой, центральной улицей с двухэтажными добротными домами, в которых жили когда-то богатеи-мукомолы (Елабуга торговала мукой), а теперь в этих купецких домах разместились горком, горсовет, горсуд, горторг, гортранс, горзагс и всякие прочие «гор». А за единственной этой городской улицей шли улочки, обычные деревенские улочки, заросшие травой, с пыльной проезжей дорогой посередине, с бревенчатыми избами, огородами, палисадниками. Куры копошатся в пыли, козы бродят, гуси щиплют прохожих за ноги. Унылое захолустье — даже в августовской зелени, в августовских астрах.

У Мура записано в дневнике: 18-го приплыли в Елабугу[108]. Всех поселили в библиотеке техникума.

Елабуга, видно, произвела на Марину Ивановну тягостное впечатление, ибо Мур отмечает в своих записках, что некто Струцовская, работник Литфонда, с которой они вместе плыли, всячески старается успокоить ее и «настраивает» на Чистополь.

А за 19-е у Мура в дневнике запись, что вчера (то есть 18-го) Марина Ивановна дала телеграмму в Чистополь на имя Лейтес. Это одна из дам, с которой они познакомились на пароходе. Лейтес плыла из Чистополя в Берсут. Теперь они ждут от нее ответа и потому не ищут комнаты. Все ищут и находят: и Сикорская, и Саконская, и другие. А они ждут. Сикорская писала Але, что она уговаривала Марину Ивановну пойти в горсовет поговорить насчет работы, но та отказывалась это сделать. Не хотела, не могла себя заставить, боялась всех этих горсоветов, госучреждений. Но потом пошла.

20-го у Мура в дневнике: Марина Ивановна была в горсовете, но работы для нее нет, кроме места переводчика с немецкого в НКВД[109].

Затем Мур пишет, что багаж эвакуированных должны перевезти с пристани в общежитие и что ответа от Лейтес все еще нет.

21-го в его дневнике: переехали из общежития в комнату, «предназначенную нам горсоветом».

По словам Анастасии Ивановны Бродельщиковой, к ним в дом пришла целая группа эвакуированных, среди которых была и Марина Ивановна. Марина Ивановна как вошла в горенку за перегородку, так и сказала:

— Я здесь останусь, никуда больше не пойду!

Сикорская пишет, что сняла Марина Ивановна комнату в «каком-то мрачном, покосившемся домишке», но, в общем-то, это был отнюдь не покосившийся и немрачный домишко, а просто обычная деревенская изба. Горница была перегорожена перегородкой, правда, не доверху, не до потолка, и вместо двери — занавеска, и надо было проходить через ту часть горницы, где жили хозяева, и вряд ли это все могло понравиться Марина Ивановне, но то ли от усталости, то ли от безразличия, то ли оттого, что трудно было найти что-то лучшее, а может быть, просто потому, что была «настроена» на Чистополь и жилье это представлялось ей временным, но она осталась в доме Бродельщиковых. Они с Муром перетащили вещи и 21-го прописались.

22-го в дневнике Мура есть запись: решено, что Марина Ивановна одна, без вещей, едет в Чистополь, чтобы самой на месте все узнать.

24-го в дневнике Мура: в два часа дня Марина Ивановна уехала на пароходе в Чистополь. Уехала туда и Струцовская, работница Литфонда, которая «настраивала» Марину Ивановну на Чистополь, уехала этим же пароходом и Сикорская, ее вызывал муж в Москву.

И еще Мур пишет о Марине Ивановне: «Настроение у нее отвратительное, самое пессимистическое…»

26-го в дневнике Мура: ночью получил телеграмму из Чистополя: «Ищу комнату. Скоро приеду. Целую».

28-го Марина Ивановна вернулась в Елабугу.

Это, было собственно говоря, все, что известно о первом, так сказать, дочистопольском периоде ее пребывания в Елабуге. К этому можно добавить еще, что хозяйством Марина Ивановна не занималась, обеда не готовила, ели, видно, что попало, просила хозяйку зажарить рыбу, хозяин рыбачил, может, заходили в общественную столовку, где вряд ли чем кормили, кроме постных щей, пшенки да узвара из сухих яблок. Марина Ивановна была неприхотлива в еде, но Мура надо было кормить хотя бы сносно. Базар был ей не по карману. Она хотела продать столовое серебро, спрашивала хозяйку, не найдется ли покупатель, но эвакуированным в Елабуге было не до столового серебра, а местным жителям и подавно.

Днем, по словам хозяйки, Марины Ивановны дома не бывало, она уходила. Может быть, искала работу, может быть, ходила, приглядывалась, присматривалась, а может, и не приглядывалась, не присматривалась, а просто бродила в отчаянии, ничего не видя, ничего не замечая, понимая, что загнана в тупик, что в этой дыре ее погибель — делать ей здесь совершенно нечего и заработать нечем! И Муру здесь плохо, и нет для него никаких перспектив. И Мур, должно быть, не умея себя сдерживать, не упуская случая подчеркнуть свою правоту — ведь убеждал же он ее не уезжать из Москвы!