Маленькая жизнь - Ханья Янагихара

В Кеймбридж они поехали на машине, и на обратном пути Джуд сел за руль, чтобы он мог поспать.

– Виллем, – сказал Джуд, когда они уже подъезжали к Нью-Йорку, – можно я спрошу кое-что? – Он взглянул на него. – У тебя все нормально? Ничего не беспокоит?

– Ну да, – ответил он, – все нормально.

– Ты просто какой-то… задумчивый, – сказал Джуд.

Он ничего не ответил.

– Знаешь, это такой огромный подарок – то, что ты живешь со мной. И не просто живешь, а… делаешь вообще все. Не знаю, что бы я без тебя делал. Но ты, наверное, уже вымотался. И поэтому ты знай: если ты хочешь вернуться к себе обратно, я справлюсь. Обещаю. Я ничего с собой не сделаю. – Сначала он глядел на дорогу, но потом обернулся к нему. – И за что мне так повезло? – сказал он.

Поначалу он даже не знал, что ответить.

– Ты хочешь, чтобы я уехал? – спросил он.

Джуд помолчал.

– Конечно нет, – тихо ответил он. – Но я хочу, чтобы ты был счастлив, а вид у тебя в последнее время не самый счастливый.

Он вздохнул.

– Извини, – сказал он. – Ты прав, у меня голова другим забита. Но это никак не связано с тем, что я с тобой живу. Мне очень нравится с тобой жить. – Он хотел прибавить еще что-то – что-то совсем верное, что-то совсем идеальное, но так и не сумел. – Извини, – снова сказал он.

– Не извиняйся, – сказал Джуд. – Но если что, ты всегда можешь со мной об этом поговорить.

– Знаю, – ответил он. – Спасибо.

Весь оставшийся путь до дома они молчали.

А потом наступил декабрь. Спектакль закончился. Они поехали отдыхать в Индию, все вчетвером – в полном составе впервые за много лет. В феврале начались съемки «Дяди Вани». С такой съемочной командой он всегда мечтал поработать, но удавалось ему это редко: он со всеми работал раньше, все друг друга любили и уважали, режиссер был косматый, кроткий и вежливый, автором сценария был писатель, которым Джуд восхищался, и он вышел простым и прекрасным, диалоги – одно удовольствие.

В молодости Виллему довелось играть в пьесе «Дом на Репейной улице», речь в ней шла о людях, которые готовились съехать из родового гнезда в Сент-Луисе – дом много поколений принадлежал семье отца, но теперь стал им не по карману. Пьесу играли не в театре, а на этаже полуразрушенного дома в Гарлеме, зрителям разрешалось бродить по комнатам вокруг отгороженной канатами сцены – в зависимости от того, где ты стоял, ты и актеров, и пространство воспринимал совершенно по-разному. Он играл старшего сына, которого переезд подкосил сильнее всего, почти весь первый акт он молча простоял в столовой, заворачивая посуду в газету. У сына в исполнении Виллема развился нервный тик, он никак не мог смириться с тем, что ему придется уехать из дома, где он вырос, и когда его родители ссорились в гостиной, он откладывал свои тарелки, вжимался в угол столовой – рядом с дверью на кухню – и начинал отковыривать со стен длинные полоски обоев. Несмотря на то что основное действие разворачивалось в гостиной, несколько зрителей всегда оставались в его комнате и смотрели на него, смотрели, как он ковыряет обои – темно-синие, почти черные, с узором из бледно-алых махровых роз, – как катает их между пальцев, как кидает комочки на пол, и каждый вечер пол в этом углу оказывался усыпан крохотными скрутками обоев, как будто он был мышью, которая неумело пыталась выстлать себе норку. Пьеса выжимала из него все соки, но он ее любил – за близость к зрителю, за необычность сцены, за мелкую, подчеркнутую тактильность роли.

Съемки чем-то очень напоминали ту пьесу. Снимали они в особняке «позолоченного века» на Гудзоне, величественном, но скрипучем и обшарпанном – в свое время его бывшей подруге Филиппе казалось, что именно в таком доме они поселятся, когда станут дряхлой супружеской парой, – и режиссер использовал только три комнаты: столовую, гостиную и веранду. Вместо зрителей у них была съемочная команда, которая ходила за ними по дому. Но, даже наслаждаясь работой, он отчасти понимал, что именно сейчас сниматься в «Дяде Ване» не совсем разумно. На площадке он был доктором Астровым, но стоило ему вернуться на Грин-стрит, как он становился Соней, и Соня – как бы он ни любил пьесу, как бы он ни любил и ни жалел саму бедняжку Соню – была не той ролью, которую ему когда-либо хотелось сыграть, ни при каких обстоятельствах. Когда он рассказал друзьям о фильме, Джей-Би сказал:

– Так, значит, кастинг там гендерно нейтральный?

А он спросил:

– В смысле?

И Джей-Би ответил:

– Ну ты же Елену играешь, верно?

И все расхохотались, а громче всех – он сам.

Вот за что он любил Джей-Би, думал он, Джей-Би такой сообразительный, что даже сам не всегда об этом догадывается.

– Староват он для Елены, – с нежностью прибавил Джуд, и все снова рассмеялись.

«Дядю Ваню» отсняли без проволочек, всего за каких-нибудь тридцать шесть дней, и в конце марта съемки уже закончились. Однажды, вскоре после окончания съемок, он пообедал в Трайбеке с Кресси, своей давней знакомой и бывшей девушкой, и, возвращаясь на Грин-стрит под легким колючим снежком, вспомнил, до чего он любил Нью-Йорк в конце зимы, когда погода словно бы застывала в межсезонье, а Джуд каждые выходные что-нибудь готовил, и можно было часами бродить по улицам и встретить разве что пару одиноких собачников, которые выгуливали псов.

Он шел на север, к Черч-стрит, и, переходя Рид-стрит, поглядел направо и в окне кафе увидел Энди, тот сидел за столиком в углу и читал.

– Виллем! – воскликнул Энди, когда он подошел. – Что ты здесь делаешь?

– Обедал со знакомой, теперь домой иду, – сказал он. – А ты что здесь делаешь? Далековато забрался.

– Ох уж эти ваши прогулки, – покачал головой Энди. – Джорджа пригласили на день рождения, в паре кварталов отсюда, и я вот сижу, жду, чтобы потом его забрать.

– Сколько уже Джорджу?

– Девять.

– Господи, уже девять?

– И не говори.

– Составить тебе компанию? – спросил он. – Или хочешь посидеть в одиночестве?

– Не хочу, – ответил Энди и заложил книгу салфеткой. – Посиди со мной. Пожалуйста.

И он уселся за столик.

Сначала они, конечно, поговорили о Джуде, который уехал в командировку в Мумбаи, потом о «Дяде Ване» («Я помню только, что Астров – невероятная роль», – сказал Энди) и его следующем фильме, съемки которого начнутся в конце апреля в Бруклине, и о жене Энди, Джейн, которая как раз расширяла практику, и о детях: у Джорджа на днях диагностировали астму, а Беатрис хотела в будущем году учиться в школе-пансионе.

А потом, особенно не раздумывая – впрочем, раздумывать ему и не хотелось, – он вдруг начал рассказывать Энди о своих чувствах к Джуду, о том, как он не совсем понимает, что это за чувства и как с этим быть. Он говорил и говорил, и Энди слушал с бесстрастным выражением лица. В кафе кроме них двоих никого не было, а на улице снег валил все сильнее, все гуще, и, невзирая на снедавшую его тревогу, ему вдруг стало необычайно спокойно и радостно от того, что он с кем-то этим поделился и что этот кто-то знает их с Джудом уже много лет.

– Понимаю, выглядит это очень странно, – сказал он. – И, Энди, я думал о том, что же это такое может быть. Но где-то глубоко внутри я все спрашиваю себя: а может, так оно и было задумано? Ну то есть я десятилетиями встречался с самыми разными людьми, но, может быть, у меня ничего ни с кем не вышло, потому что и не должно было, потому что мне всегда было суждено быть с ним. Или, может, я просто хочу себя в этом убедить. А может, это простое любопытство. Но нет, вряд ли любопытство – уж тут я, пожалуй, себя все-таки хорошо знаю. – Он вздохнул. – Как думаешь, что мне делать?

Энди помолчал.

– Во-первых, Виллем, – сказал он, – мне это не кажется странным. Это, в общем, даже многое объясняет. Между вами двоими всегда было что-то необычное, что-то особенное. Так что… несмотря на всех твоих подружек, я всегда думал, а вдруг. Моя точка зрения, конечно, эгоистичная, но я думаю, что это было бы замечательно – и для тебя, и особенно для него. Мне кажется, что если ты захочешь начать с ним отношения, то для него это станет самым живительным, самым великим даром. Но, Виллем, если ты на это решишься, ты должен быть готов к тому, что ваши отношения будут серьезными, потому что ты прав – с ним у тебя не получится поразвлечься, а потом свести все на нет. И, думаю, еще нужно понимать: тебе придется очень, очень нелегко. Он должен будет снова тебе во всем довериться, должен будет увидеть тебя в совершенно новом свете. Вряд ли я выдам какую-то тайну, если скажу, что секс для него станет тяжким испытанием и тебе придется быть с ним очень, очень терпеливым.

Они оба помолчали.

– То есть, если я на это решусь, то должен четко понимать, что это навсегда? – спросил он Энди, и Энди поглядел на него и улыбнулся.

– Ну, – сказал Энди, – это не худший вариант пожизненного приговора.

– Твоя правда, – сказал он.

Он отправился на Грин-стрит. Настал апрель, Джуд вернулся домой. Они отпраздновали день рождения Джуда. «Сорок три, – вздыхал Гарольд, – я уж и не помню, что я в сорок три делал». Начались съемки нового фильма. В фильме снималась его давняя знакомая, с которой они дружили еще с университета – он играл продажного полицейского, а она – его жену, – и они пару раз переспали. Все шло как всегда. Он работал, он приходил домой на Грин-стрит, он обдумывал слова Энди.