Исторические портреты. 1613 — 1762. Михаил Федорович — Петр III - А. Сахаров (редактор)

Салтыкову, исполняя волю барыни, приходилось часто действовать, как тогда говорили, «под рукою», то есть тайно. Это тоже была излюбленная манера поведения Анны — полновластной повелительницы жизни и имущества своих подданных. Впрочем, Анна совала свой «немного продолговатый» нос в чужие дела прежде всего потому, что чувствовала себя хозяйкой имения, наполненного ленивой и жуликоватой дворней, и исповедовала принцип самодержавия: «А кого хочу пожаловать — в том я вольна». И Анна была абсолютно права — именно неограниченной власти царицы жаждали дворяне на памятной встрече в Кремле в феврале 1730 года.

Часть переписки Анны с Салтыковым можно смело назвать архивом коронованной свахи. «Сыскать воеводскую жену Кологривую и, призвав ее к себе, объявить, чтоб она отдала дочь свою за Дмитрия Симонова, понеже он человек добрый и Мы его Нашею милости не оставим». Обрадованная такими обещаниями, жена воеводы была «без всякого отрицания отдать готова» дочь свою, но — вот неудача — девице-невесте не исполнилось еще и двенадцати лет. Значит, сообщили императрице неточно. Неудача постигла коронованную сваху и в деле с дочерью князя Василия Гагарина. Анна ходатайствовала за своего камер-юнкера Татищева и просила Салтыкова обсудить с самим князем все детали заключения брака. Салтыков отвечал, что Гагарин и рад бы угодить императрице, да уже три года лежит немой и неподвижный. Во всех других случаях Анне сопутствовал успех.

В стремлении Анны устроить личное счастье подданных можно увидеть суетное тщеславие свахи, горделивое чувство «Матери Отечества», хозяйки большого имения, которая изливает свои благодеяния на головы подданных, уверенная, что лучше их знает, что им нужно. Но это не все. В 1733 году Анна хлопотала за двух дворянских девушек-сирот, «из которых, — пишет она Салтыкову, — одну полюбил Матюшкин и просит меня, чтобы ему на ней жениться, но оне очень бедны, только собою обе недурны и неглупы, и я их сама видела. Того ради, — приказывает императрица Салтыкову, — призови его отца и мать, спроси, хотят ли они его женить и дадут ли ему позволение, чтоб из упомянутых одну, которая ему люба взять. Буде же заупрямятся для того, что оне бедны и приданаго ничего нет, то ты им при том рассуди: и кто за него богатую выдаст?" Спустя три месяца Анна с удовлетворением писала Салтыкову, что свадьба Матюшкина с его избранницей была веселой и проходила „в моем доме“, то есть в императорском дворце. Ничего, кроме добрых чувств, в этой истории усмотреть невозможно. Здесь звучит отзвук личной драмы этой женщины, чья жизнь была исковеркана: вдова с семнадцати лет, она стремилась к семейному счастью и покою, но так и не дождалась нового свадебного платья и венца. Зато как безмерно строга была „помещица Ивановна“ ко всяким вольностям и несанкционированным амурам своих подданных! Семнадцатого мая 1731 года в „Санкт-Петербургских ведомостях" — единственной газете того времени — был опубликован такой «репортаж“: «На сих днях некоторой кавалергард полюбил недавно некоторую российской породы девицу и увести [ее] вознамерился". Далее описывалась история похищения девицы прямо из-под носа у ее заботливой бабушки, а также тайное венчание в церкви. «Между тем учинилось сие при дворе известно, и тогда в дом новобрачных того ж часа некоторая особа отправлена, дабы оных застать. Сия особа (думаю, что это был начальник Тайной канцелярии А.И. Ушаков. — Е.А.) прибыла туда еще в самую хорошую пору, когда жених раздевался, а невеста на постели лежала». Все участники приключения были немедленно арестованы, и «ныне, — заканчивает репортер, — всяк желает ведать, коим образом сие куриозное и любительное приключение окончится». Нет сомнений, что блестящей операцией по изъятию новобрачных из постели руководила сама императрица — незыблемый оплот отечественной нравственности. В ее силах было и признать недействительным церковный брак — ведь со времен Петра Великого император или императрица были главой русской Церкви.

Не прав будет тот, кто подумает, что, кроме матримониальных дел своих подданных, Анне нечем было заниматься. У нее были и другие весьма многотрудные заботы. Например, она постоянно занималась шутами. Тут императрица была особенно строга и придирчива — ведь шута принимали как бы в большую придворную семью. Принимая в шуты князя Никиту Волконского, императрица потребовала, чтобы Салтыков досконально сообщил ей все о его привычках и повадках: как он жил и чисто ли у него было в комнатах, не ел ли капустных кочерыжек, не много ли лежал на печи, сколько у него рубах было и по скольку дней он носил одну рубаху. Интерес Анны — женщины мнительной и брезгливой вполне понятен: она брала человека к себе в дом и не хотела, чтобы он был неаккуратен, грязен, портил воздух в дворцовых апартаментах, сопел, храпел или чавкал. После строгого отбора у императрицы образовалась компания из шести профессиональных дураков, не считая множества добровольных шутов. Среди шутов были два иностранца — д'Акоста и Педрилло и четверо русских — Иван Балакирев, князья Никита Волконский и Михаил Голицын, а также граф Алексей Апраксин. Все они были замечательные, редкостные дураки, и сколько потом ни искали по России лучших, так и не нашли.

Конечно, шутов держали преимущественно для смеху веселья. Образ шута, сидящего у подножия трона и обличающего общественные пороки, оставим для художественной литературы. В реальной жизни все было проще и прозаичнее. Шут — это постоянное развлечение, это — комедия, которая разыгрывается рядом и без репетиций, это спасение посредине длинных и скучных зимних вечеров и обильных обедов. Впрочем, зрелище это было довольно непристойное и современному читателю не понравилось бы.

Историк Иван Забелин писал о забавах шутов как об особой «стихии веселости», в которой «самый грязный цинизм был не только уместен, но и заслуживал общего одобрения». Шут стоял вне господствующей системы этических, подчас ханжеских, норм. Обнажаясь душой и телом, он тем самым давал выход психической энергии, которую держали под спудом строгие принципы общественной морали. «На то и существовал в доме дурак, чтобы олицетворять дурацкие, а в сущности — вольные движения жизни». Для Анны шутовство с его непристойностями, снятыми запретами было, вероятно, весьма важно и нужно — оно снимало то напряжение, которое не могла подсознательно не испытывать эта женщина — ханжа, блюстительница общественной морали, строгая судья чужих проступков, но при этом жившая в незаконной связи с женатым Бироном. А связь эта осуждалась обычаем, верой, законом и народом. Об этом Анне было досконально известно из дел Тайной канцелярии, которые она регулярно читала.

Дурак был видным членом большой придворной семьи. Годы жизни рядом сближали шутов и их повелителей. Подолгу тянулись потешавшие царицу и двор жизненные истории шутов. Особенно много смеха вызывали острые семейные проблемы Ивана Балакирева, в решении которых участвовали многие: императрица, сановники, Синод. То обсуждались вести о борьбе шута с тестем, который не хотел выплачивать зятю приданое, то Святейший Синод всерьез рассматривал проблему «вступления в брачное соитие по-прежнему» Балакирева с его непослушной в постели женой. То вдруг новая беда — шут проиграл в карты половину своей лошади, и среди знати устраивалась лотерея для спасения кобылы любимца царицы. Блистал при дворе и Голицын-Квасник. Он не уступал Балакиреву и, попав при весьма драматических обстоятельствах в шуты, с успехом носил шутовской колпак. Анна писала Салтыкову после первых смотрин Голицына, что князь «всех лучше и здесь всех дураков победил». Не стоит думать, что, становясь шутами, русские князья и графы чувствовали себя униженными и оскорбленными. Эту обязанность они воспринимали как разновидность службы государю — своему господину, к которой к тому же был способен не всякий: медицинский дурак вполне мог стать генералом, но не каждый умный годился в шуты. Забирая в придворные дураки прославившегося своими дурацкими выходками князя Волконского, Анна писала Салтыкову: «И скажи ему, что ему велено быть в [шутах при дворе] за милость, а не за гнев». Так они и жили все вместе — царица и ее дураки.

Каждую зиму в Петербурге, на льду Невы, сооружались ледяные городки и крепости — это была любимое зимнее развлечение горожан. Но в феврале 1740 года множество рабочих начали строить из невского льда нечто необычное. Петербуржцы с любопытством следили, как день за днем рос сказочный Ледяной дворец. При дворе была задумана грандиозная шутовская свадьба, которая должна была затмить прежние развлечения такого типа, вроде женитьбы шута Педрилло на козе, с которой он, к великому удовольствию Анны, лег в постель. На этот раз новобрачными были шут князь Михаил Голицын и калмычка Авдотья Буженинова. Некогда князь Голицын попал в шуты в наказание за женитьбу во время пребывания в Италии на католичке. Жена его, привезенная в Россию и брошенная всеми на произвол судьбы, так и погибла в чужой стране. А Голицын стал выдающимся шутом, и теперь Анна — всероссийская сваха — решила устроить его семейную жизнь самым необычным способом. Для свадебного торжества и шутовского шествия по улицам столицы было приказано доставить в Петербург со всей страны по паре всех известных «инородцев» — всех национальностей подданных царицы в их традиционных одеждах, что само по себе казалось императрице весьма смешным.