Семейный архив - Юрий Герт

Мы печатали превосходно написанный «Театр», а в Москве, в четырех номерах «Нового мира» публиковали «Факультет ненужных вещей» Юрия Домбровского, а в «Октябре» начинали печатать многострадальный роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», конфискованный кегебешниками прямо из сейфа журнала «Знамя» двадцать восемь лет назад, в 1961 году... На экранах столичных кинотеатров появился фильм Абуладзе «Покаяние» — антисталинский, антикультовский, анти — какой хотите, а у нас, в Казахстане, наконец-то воскресли стихи Магжана Жумабаева, замечательного поэта, брошенного в 1929 году в карельские лагеря, а впоследствии расстрелянного. Он погиб, но стихи его жили все эти годы, их переписывали, передавали из рук в руки, клали на музыку, пели, то ли не помня уже, кому они принадлежат, то ли намеренно держа в тайне имя автора...

Туча к туче, черная, как вакса,

Гром гремит, вселяя страх: молчи!

Небосвод пригнулся и напрягся,

Хлещут воздух молнии-бичи...

Плыли тучи и дожди стучали,

А теперь иная полоса.

Если мы устали от печали,

Душу просветляют небеса...

В Алма-Ату приехал на несколько дней Жаик Кагенович Бектуров — когда-то мы работали в Карагандинском отделении Союза писателей, я писал «Кто, если не ты?..», он — мемуарный роман о лагерях... И вот теперь этот роман под названием «Клеймо» затребовал казахский журнал «Жулдыз», намереваясь печатать... Бектурову было уже хорошо за семьдесят, он приехал в Алма-Ату после больницы, в которой отлежал четыре месяца, но в глазах его, успевших порядком потускнеть, как сквозь туман просвечивали горячие, счастливые огоньки...

А в Джезказгане — Юрий Грунин, попавший в немецкий плен в 18 лет, освобожденный англичанами, не оставшийся, поддавшись уговорам, на Западе, вернувшийся на родину, где получил свои десять лет... Он прислал мне вышедший в Москве сборник «Средь других имен», где между стихов репрессированных поэтов — Павла Васильева, Варлама Шаламова, Анатолия Жигулина, Николая Заболоцкого, Александра Чижевского, Юрия Домбровского — были и его стихи. «Юрию Герту в день его шестидесятилетия. Вспоминай иногда обо мне! Твой меньшой семидесятилетний собрат Юрий Грунин. 7 февраля 1991 года. Джезказган» — значилось на титульной странице.

ОДНОНАРНИКУ

Попраны и совесть, и свобода.

Нас загнали в беспредельный мрак.

Ты сегодня «сын врага народа»,

Я из плена, то есть тоже враг.

Я не знал того, что нас так много

И что здесь хоронят без гробов.

Я не знал, как широка дорога

В этот мир голодных и рабов.

Много нас, усталых, но упрямых.

Много нас, растоптанных в пыли.

Жизнь есть жизнь, мой друг Камил Икрамов.

Лагеря Сибири — соль земли.

1947 год

ДЕНЬ ПОХОРОН СТАЛИНА

Над городом воют сирены.

Над городом стелется дым.

Устав от работы, смиренно

Под стражей без шапок стоим.

Застыла в молчании вечность.

Молчит напряженно конвой.

И холодно, в общем, конечно,

С остриженною головой.

Все, кроме сирен, замолчало.

Молчит в автоматах свинец.

А завтра — все снова сначала?

А где же какой-то конец?

Над городом — в трауре флаги.

В душе — ни слезы, ни огня.

Молчит затаившийся лагерь

В преддверии нового дня.

1953 год.

Наум Коржавин приехал из Америки — «в отпуск»! И выступает в Москве, читает стихи! В «Библиотечке «Огонька» вышла его книжка — вторая в России после 1963 года, подаренной нам с Аней еще Караганде! 25 лет назад!.. И мы едем в Москву, чтобы повидаться Наумом, достаем билеты в Дом архитектора, где он выступает, забираемся на сцену, подходим к нему — удивление, объятия, все как будто было недавно, чуть ли не вчера!

Руфь Тамарина, сокровенный наш друг, принимается за мемуары которые решила назвать «Щепка в потоке»... Мы с Аней спорим нею: какая же она «щепка»? Нет, нет... «Лес рубят — щепки летят»... Не щепки — головы, жизни летели... — «Нет, — возражает она, щепки... Да, именно — щепки...»

О Господи!.. Замордованная, изувеченная страна... И вдруг — демократия, гласность, свобода... Горбачев возвращает Сахарова в Москву... Галич поет по радио... В Москве идет Съезд Советов, транслируемый телевидением на всю страну... Да, Карабах... Да, Сумгаит... Да, Тбилиси... Тут много темного, неясного... Но идет борьба, борьба в открытую, и надо поддержать новые, свежие силы, поддержать Горбачева, несмотря на его недостатки, срывы, вроде того, что произошло у него на Съезде с Сахаровым...

Я думал о дяде Илье, расстрелянном в 1939-м, о тете Вере, по моему настоянию написавшей о своей лагерной судьбе и не дожившей до перестройки... Горько было вспоминать о совершавшихся в прошлом трагедиях, о загубленных жизнях... Слабым для меня утешением было то, что в годы «нового мышления» и восстановления «общечеловеческих ценностей»(слова эти повторялись, как заклятие) появились под одной обложкой две мои вещи: «Приговор» — о вызревающих в молодых душах фашистских тенденциях — и пролежавший в моем столе 21 год «Лабиринт», словно вынырнувший из другой эпохи, состарившийся, контрастирующий с новыми временами... Однако мне было в чем-то приятно то, что Толмачев, наш главный редактор, отказался печатать его в журнале: значит, «Лабиринт» еще не вполне умер, он живой...

Не только мной — всеми, казалось, владело опьянение свободой, гласностью, Бог знает чем еще, какие-то необозримые, во все стороны открывшиеся горизонты влекли нас, мы вглядывались в дальнюю даль, как обозначил свою поэму в пятидесятых годах Твардовский, и верили, и не верили себе, не могли поверить...

А между тем...

А между тем в стране происходило нечто, скрытое от наших, да и не только наших глаз. Нечто неслыханное, невероятное — с точки зрения нашей наивности, доверчивости, слепоты...

Как-то раз, то ли в 1988, то ли в 1989 году, находясь в Доме творчества в Дуболтах, мы пошли вечером прогуляться, добрались до Майари, забрели в парк и увидели вывеску, приглашающую на киносеанс, и лесенку, ведущую в подвальчик, и двух-трех человек, с осторожностью, озираясь по сторонам, спускающихся по этой лесенке...