Семейный архив - Юрий Герт

Но самым большим недоумением для меня было: почему наши евреи молчали? Те, кого я знал? Когда на прилавках появился номер с «Вольным проездом»? Почему они молчали, как говорится, «в тряпочку», а при встрече со мной отворачивали глаза или заводили разговор о чем угодно, только не о Цветаевой?.. И это в то время, когда махровым цветом расцветала «Память», а в «Новом мире» публиковались стихи Бориса Слуцкого «Евреи хлеба не сеют, евреи в лавках торгуют, евреи рано лысеют, евреи много воруют...» Все наши евреи помалкивали.... Нет, иные морщились, бормотали: «А что мы можем сделать?..» Но никто из них пальцем не шевельнул... Больше того: когда из Москвы вернулся тогдашний глава Еврейского культурного центра, только-только созданного, и я спросил у него, как смотрят демократы (тогда это слово еще упоминалось без кавычек) на растущий повсюду антисемитизм, он ответил: «Предпочитают на сей счет отмалчиваться...»

Я уже упоминал где-то, что, по моему мнению, наши «демократы» ничего не выдумали, никакой собственной позиции в понимании исторического процесса не выдвинули — подхватили основные положения у НТС, у русофилов, у той же, по сути, «Памяти»... Может быть, наши «демократы» и на сей раз решили, что Октябрьскую революцию совершили евреи?.. Но было их предостаточно и среди кадетов, и среди меньшевиков, и среди эсеров... Взять хотя бы моего дядю Борю,., Отнюдь не большевика, наоборот... (См. первую главу: «Меньшевик»).

Однажды к нам приехал старый наш карагандинский приятель Семен Фомич Аскинадзе. Я дал ему прочесть опубликованный в журнале «Вольный проезд». Мы сидели в скверике возле нашего дома, на скамеечке, солнце ярко светило, на нас падала тень раскидистого, растущего позади скамеечки клена...

— А что же... Ничего особенного... — проговорил Семен Фомич, втянув седоватую голову в плечи.

Нас никто не слышал, не подслушивал...

Уже спустя несколько лет мне рассказал живущий в Израиле Саня Авербух, как они с сыном-студентом смотрели в кино «Список Шиндлера» и как сын его, не досидев до конца, поднялся и вышел:

— Не могу...— сказал он. — Противно... Бараны, настоящие бараны, которых ведут на убой, а они даже мемекнуть боятся...

«Другие люди... — подумал я. — Там, в Израиле — другой народ...» Но это было после, потом... А тогда, и в садике, и все те дни в голове у меня все время крутилась песенка Галича, посвященная памяти Михоэлса:

Мы пол отциклюем, мы шторки повесим,

Чтоб нашему раю ни краю, ни сноса.

А где-то по рельсам, по рельсам, по рельсам

Колеса, колеса, колеса, колеса!..

От скорости века — в сонности

Живем мы, в живых не значась.

Непротивление совести —

Удобнейшее из чудачеств!

И только порой под сердцем

Кольнет тоскливо и гневно:

Уходит наш поезд в Освенцим,

Наш поезд уходит в Освенцим

Сегодня и ежедневно!..

Перестройка... Гласность... Демократия... «Общечеловеческие ценности».,. Но — под разными предлогами, а чаще вообще без предлогов, попросту прикидываясь глухими и слепыми — наши, близкие мне евреи помалкивали...

Нет, не все, когда понадобилось изложить свое мнение по поводу публикации, Морис Симашко и Александр Лазаревич Жовтис высказались вполне категорично... И то же сделала отчаянная, «подкупившая жидами» женщина — Галина Васильевна Черноголовина, и имеете с нею — Павел Косенко, критик, с которым не один год работали мы в «Просторе», пока он не ушел «на вольные хлеба» года два-три назад... Свое мнение выразил в письменном же виде и член редколлегии журнала Мурат Ауэзов... Но было поздно, да и по сути все эти мнения ничего не могли бы изменить... 

Впрочем, недоумения мои касались не только других... Коснулись они и меня.

Что меня связывало с Иосифом Капланом? В чем-то, возможно, Марина Цветаева преувеличивала (золотой слиток на шее), но мало ли среди евреев подонков, и было, и есть?.. А если бы Каплан был не Каплан, а Иванов или Степанов — тронуло бы это меня?.. И потом если разобраться — какой я еврей? Языка не знаю, мой родной язык — русский. Историю еврейского народа знаю с пятого на десятое — древний Новгород с его вечем и выборами князя меня интересует куда больше, чем царство Соломона... Церковь Покрова-на-Нерли, когда мы с Колей Ровенским шли к ней по зеленому лугу, вызывала у меня едва ли не молитвенное восхищение, а что мне, скажем, архитектура московской синагоги на Маросейке? Да, Шолом-Алейхем... Но Пушкин, но Лермонтов, но Толстой, но Блок?..

Но вот какая история... В год ташкентского землетрясения мы Геннадием Ивановым, бывшим редактором «Комсомольца Караганды», где я когда-то работал, а теперь собкором «Комсомолки» по Казахстану, так вот — в 1965 году он взял меня в поездку по Узбекистану, мы очутились в Самарканде, машина остановилась возле базара, у ворот... И я увидел — синее небо, устремленную вверх Биби-ханум, ослика, фонтан, серебряную крутую дугу воды над ним, шумную толпу в цветастых одеждах... И было мгновение, запомнившееся мне навсегда: я — оттуда, там, под этим плотным, синим, фарфоровым куполом неба, я родился, прожил всю жизнь...

И был еще момент: на Мангышлаке, на высоком берегу над Каспием... Позади, за спиной, была пустыня, серая, поросшая кое-где запыленными кустиками итсегека, впереди — залитая солнцем, слегка рябящая гладь... Снизу, наискосок, поднималась овечья отара, склон кучерявился живой, колышущейся массой из черных, белых, серых овец и ягнят, а впереди ехал на осле загорелый, коричневолицый чабан в бараньей шапке, носками едва не достающий до земли... В ту минуту, видя библейскую эту картину, я как бы перенесся на две-три тысячи лет назад, во времена еврейских кочевий...

Должно быть, существуют какие-то неведомые науке гены, какая-то сокровенная прапамять, соединенная с эмоциональной структурой, выражением глаз... Если во внешних чертах отражается родовое, племенное начало, то может ли оно не отразиться на психическом складе?.. Что-то связывает меня и с Капланом, и с библейским чабаном, и с торговцем на иерусалимском (самаркандском?) базаре... Связывает — и, если всмотреться, отделяет от других... 

Мне запомнилась редколлегия, которая собралась в кабинете Толмачева в январе. Расширенная редколлегия, по сути — актив журнала. Здесь не было тех нескольких человек, в поддержке которых я был уверен, кто ушел из журнала, как Володя Берденников, кто давно перестал заглядывать в редакцию, как Николай Ровенский, кто находился в отпуску, как Надя Чернова...