Семейный архив - Юрий Герт

Вакуум... У нас, людей старшего поколения, этот вакуум заполнялся размышлениями, поисками мотивировок, оправданиями разного рода, поисками некоего рационального зерна в навозной куче... Молодежь не имела за собой жизненного опыта, в том числе и опыта по изобретению софизмов и хитроумных объяснений, она воспринимала ложь как ложь, лицемерие как лицемерие, обман как обман... и делала свои выводы. У одних в душе образовывалась пустота, у других пустота эта заполнялась ненавистной нам «материальностью» — джинсами, золотыми побрякушками, импортными вещицами... Третьи искали — и находили — уже готовые «идеи», враждебные отцам и потому вызывающе-соблазнительные...

Нет, мы не были наивны... Но где-то в подсознании — да, скорее в подсознании, чем в сознании — еще жила, копошилась какая-то надежда... И когда Галина Васильевна Черноголовина и Виктор Мироглов обратились ко мне с предложением отправиться к Кунаеву и выложить все начистоту — и о том, в каком положении находятся в республике русские литераторы, и о том, во что превратился «Простор», еще десять лет назад, при Шухове, имевший имя и авторитет среди прочих республиканских журналов, и о том, какую зловещую роль в литературной жизни играет его, Кунаева, недосягаемый помощник Владимиров... Черноголовина и Мироглов были честными, прямыми людьми, Владимиров подвергал их публичной порке, как и меня... В то время я заведовал в журнале отделом прозы. Я согласился.

Кунаев принял нас в огромном своем кабинете, со шкафами, уставленными книгами, на отдельной же тумбочке стоял большущий глобус, очень походивший на тот, которым играл Чарли Чаплин в фильме «Диктатор». Кунаев был вальяжен, приветлив, здороваясь, он протягивал руку и при этом склонялся к тому, с кем здоровался, дабы умерить свой рост... Он слушал нас, не перебивая, вежливо улыбаясь, лицо его выражало доброжелательность и поощрение. Каждый из нас произнес заранее приготовленную речь. В частности, я говорил о том, что в члены СП на 10 казахов считается закономерным принимать одного русского, т.е. пишущего на русском языке, и что республиканское издательство зачастую исходит не из качества произведений, а из того же национального принципа, и что тот же принцип применяется при начислении гонораров... Мироглов и Черноголовина приводили убийственные факты, цитировали статьи Владимирова, сводившего личные счеты со своими оппонентами... Кунаев слушал, кивал. Мы вручили ему каждый по своей книге с надлежащей надписью... Кунаев на прощание, подводя итог нашей встрече, посоветовал выступить на пленуме СП с критикой, ничего не бояться, поскольку именно критика... И т.д.

Через несколько дней состоялся пленум. Владимиров сидел на сцене, за столом президиума. К его имени теперь прибавлялся титул «ответственный работник ЦК КП Казахстана». Он был еще более недосягаем, чем прежде. Мироглова, который работал в издательстве, прогнали оттуда, не объясняя причин. Книгу Черноголовиной вычеркнули из издательского плана. Не знаю почему, но меня не тронули — быть может, отложив экзекуцию на более поздний срок... Или сыграло свою роль мое письмо Владимирову—расправа со мной оказалась бы слишком очевидной... Не знаю. Но мы стали посмешищем, и не только в собственных глазах...

Нет, любые попытки пойти на компромиссе властью были обречены... Дело заключалось не в поисках компромисса, а в том, чтобы «изменить ситуацию...»

В московском журнале «Литературное обозрение» была помещена рецензия на мой роман «Ночь предопределений». Галина Корнилова, автор этой рецензии, писала:

«...А пока все эти персонажи проводят у костра «ночь предопределений», слушая фронтовые воспоминания ассистента Гронского и суры Корана, прочитанные Айгуль, погибает Казбек Темиров. Вернувшись в город, они услышат ошеломляющую весть о том, что Казбек стал жертвой нелепого случая, задев рукой заряженное ружье рядом стоящего человека.

— Осознать и изменить ситуацию не всякому дано, — объявит за день до этого страшного события архитектор Карцев, оправдывающий этой фразой свою собственную боязнь риска. Но Феликс, для которого встреча с Темировым не прошла даром, решительно возразит:

— В том-то и штука, что «дано»! Только мы все пеняем на «условия» и — хуже того — принимаем их, принимаем!

И вот уже растерянные, опустошенные, стоят они у гроба того, кто не принимал «условий» и не боялся идти на риск. Недавно еще столь блистательно красноречивые, они как бы вдруг потускнели и онемели. Они безмолвствуют и тогда, когда звучат лицемерные скорбные речи заклятых врагов Темирова, и тогда, когда Айгуль бесстрашно и гневно бросает в лицо этих лицемеров:

— Это вы его убили!

Притихшие, раздавленные смутным чувством собственной вины перед погибшим, они скоро разъедутся каждый в свою сторону. И этот их поспешный отъезд из городка будет очень походить на бегство.

Но в самую последнюю минуту, стоя уже на трапе готового взлететь самолета, Феликс вдруг обернется назад. В одно мгновение промелькнут в его памяти и свяжутся в единый узел и выкрик Айгуль, и горькие слова шофера Кенжека, не верящего в случайность гибели «статистика», и слишком поспешные похороны...

Он спрыгнет со ступенек трапа и, подхватив тяжелый чемодан, зашагает под палящим солнцем назад — к городку, где остались неузнанными и неразоблаченными убийцы Казбека Темирова...

Так о чем же книга? Она о главном: о долге каждого человека идти своим собственным путем, об умении встать «поперек» сносящего в сторону потока. Как сделал это сто с лишним лет назад блестящий офицер русского генерального штаба Зигмунт Сераковский, возглавивший восстание литовских крестьян. Как сумел это сделать Казбек Темиров, схватившийся один на один с волчьей сворой расхитителей народного добра. Как сделал это и главный герой романа, в последний момент нашедший в себе силы «осознать и изменить ситуацию».

«Изменить ситуацию...»

Что же происходило в жизни, не в романе?..

В 1982 году, зимой, умер Брежнев.

Аня лежала в больнице. Мы с Надей Черновой из редакции отправились к нам домой, у нее отказал телевизор, и смотрели, как хоронят генсека, смотрели без особого сочувствия. Чехословакия... Польша... Отставка Шухова... Разгул национализма в республике... Не прекращающийся зажим литературы...

На экране телевизора тянулись траурные колонны с натужно-печальными лицами несущих знамена. В комнате было тепло, а на душе — зябко, противно...

Брежнев умер, но ситуация не изменилась...