Семейный архив - Юрий Герт

— Все! Роману твоему конец! И роману, и Польше — всему!..

Он рассказал о том, что сейчас услышал по радио: в Польше введено чрезвычайное положение, власть взял в руки генерал Ярузельский... Москва торжествует...

В тот вечер мы пили «За вашу и нашу свободу!», отчетливо сознавая, что свободы нет, нет и нет — ни там, ни — тем более — здесь...

Роману два года выламывали руки и ноги в Комитете по печати, в издательстве... Он все-таки вышел в 1982 году стотысячным тиражом... Он был самой глубокой вещью из всего, мною написанного, но то ли он пришелся не ко времени, то ли цензура добилась своего — его не поняли, резонанс от его появления был невелик... 

Мариша вышла замуж в 1979 году. Свадьба состоялась в самом конце года, за три дня до прихода 1980. Мне Мариша казалась еще совсем девочкой, такой, какой была, когда мы с нею ездили в Вильнюс... И было непонятно, как мы будем жить — одни, без нее...

Вышла замуж она за Мишу Миркина, с которым семь лет назад познакомилась в горах, когда мы спускались вниз, вдоль дороги, ведущей из Медео в город. Из Марины Герт она превратилась в Марину Миркину. Молодожены стали жить в квартире, где раньше жили Анины родители, она пустовала после того, как Петр Маркович умер в 1972 году и Мария Марковна, избегая одиночества, переселилась к ним. Жили Мариша и Миша рядом, через подъезд, но мне временами казалось, что нас разделяет не только подъезд, а куда большее расстояние... «Отцы и дети» — что это значит в реальности мы с Аней ощутили на себе...

Первый Маришин ребенок, сынок Левушка, родился с нездоровым сердечком и через месяц умер. Это было ударом — и для молодых, и для нас, и для Мишиных родителей, Володи и Нэли. Перенести этот удар всем нам было нелегко...

В 1980 году мы с Аней летом поехали в Коктебель, мечтая, что в дальнейшем я смогу добиться путевок в Дом творчества для нас, четверых... В Крым добирались мы через Москву. И в Москве нам рассказали о демонстрации, которая происходила в центре города, на Пушкинской площади, ее устроили старшеклассники — на рукавах у них нашиты были свастики, колонна состояла из примерно шестисот человек, ребята шли, вскидывая правую руку, скандируя «Хайль!», не помню — следовало ли за словом «хайль» слово «Гитлер», но демонстрация эта происходила 21 апреля, в день рождения фюрера...

Все это нас оглушило. Мы не верили тому, что нам рассказывали. «Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда!». Таков был наш главный аргумент... Но в Москве мы встретились с бывшей алмаатинкой Светланой Штейнгруд, поэтессой, и она сообщила нам, что в демонстрации участвовали ученики из той школы, где учится ее дочь, и потом к директору вызывали родителей, устраивали классные собрания, она, Света, тоже присутствовала на одном из них... И в Москве, и в Коктебеле я продолжал расспрашивать москвичей о демонстрации — да, фашистской, именно так! — но никто не придавал ей значения, мне же вспоминалось, как у нас, в Алма-Ате, говорили и даже указывали место — кафе около Дворца имени Ленина — где в дни рождения Гитлера встречались его молодые поклонники, пили в его честь и кричали «хайль», но мне в это и верилось, и не верилось...

И вот... Правда, Марк Поповский, приезжая в Алма-Ату, рассказывал удивительные и даже попросту невероятные вещи — в ЦК ВЛКСМ сочиняют и распространяют листовки и брошюрки антисемитского характера, антисемитско-фашистского, говорил он, поскольку то и другое мало отличимы... Я пытался связать воедино известные мне факты, разобраться в том, что происходит... О русофильско-шовинистическом начале, исходящем из ЦК комсомола, говорили многие... А вскоре вышел роман Василия Белова «Все еще впереди» с никак не замаскированной антисемитской тенденцией, и в Ленинграде, куда мы с Аней однажды приехали, в Румянцевском садике ораторы в открытую требовали освобождения школ от еврейского засилья...

Меня интересовала не столько социология, сколько душевное состояние тех, кто маршировал на Пушкинской площади. Что импонировало им в фашизме? В фигуре Адольфа Гитлера? После всего, что было им известно — из книг, из кино, из истории, преподаваемой в школе, из рассказов старших — родителей, родственников, знакомых, которые по собственному опыту знали, что такое — фашизм?..

Фашизм, представлялось мне, заключается в сознании собственного превосходства, в сознании — в силу этого превосходства — права распоряжаться жизнью других людей, в отсутствии ощущения, что другие люди подобны тебе, что ты можешь ставить себя на их место, а их — на свое... Сознание своего превосходства может быть основано на расовом начале, на социальной принадлежности к любому классу, на «сверхчеловеческих» свойствах собственной личности, на особости религиозного мировоззрения, единственно верного, истинного, и т.д. Что было свойственно этим ребятам и почему?..

Мне припомнилась история, случившаяся несколько лет назад в школе, где училась Мариша. Трое девятиклассников были заподозрены в убийстве парня, который нечаянным образом оказался вместе, со своим товарищем рядом со школьниками. Было около десяти вечера, сквер в центре города, возле оперного театра... Кровь, ножевые раны... Товарищ дотащил раненого до «скорой» в расположенной поблизости совминовской больнице, там его не приняли («Не наш!»), парень истек кровью и умер...

Был суд, на который пришли ученики, учителя, мы — журналисты, литераторы, я уж не говорю о родителях... Все сочувствовали обвиняемым, против них не имелось прямых доказательств, к тому же настораживало то, что «сам» Кунаев взял дело под свой контроль, поэтому скоропалительно могли кого попало схватить, обвинить, чтобы доказать свое старание и профессиональность... Ребят оправдали. А через некоторое время близкий к следствию человек сообщил мне, что на самом деле убийцы — они, эти трое... Но следствие велось бестолково, не обзавелось подлинными доказательствами — и только потому выиграла защита...

Все так, все так... Но что при этом испытывали они, убийцы?.. Что испытывали, когда в ответ на просьбу закурить набросились на парня, который им чем-то не понравился? Что испытывали, когда лишили его жизни? Что чувствовали на суде, объясняя, что они здесь ни при чем? Что чувствовали, когда героями вернулись в школу?.. И — следовательно — что такое нравственность, совесть? Это лишь выдумка, условность? И можно убивать, крушить, будь то дети, женщины, старики, можно расстреливать, загонять в концентрационные лагеря, в ГУЛАГ и, можно... Можно — все, поскольку «все позволено»?..

Вакуум... У нас, людей старшего поколения, этот вакуум заполнялся размышлениями, поисками мотивировок, оправданиями разного рода, поисками некоего рационального зерна в навозной куче... Молодежь не имела за собой жизненного опыта, в том числе и опыта по изобретению софизмов и хитроумных объяснений, она воспринимала ложь как ложь, лицемерие как лицемерие, обман как обман... и делала свои выводы. У одних в душе образовывалась пустота, у других пустота эта заполнялась ненавистной нам «материальностью» — джинсами, золотыми побрякушками, импортными вещицами... Третьи искали — и находили — уже готовые «идеи», враждебные отцам и потому вызывающе-соблазнительные...