Одарю тебя трижды - Гурам Петрович Дочанашвили
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И добавил:
— Не раскаиваясь, не сожалея.
Расправив плечи, подняв головы, канудосцы стояли гордые, красивые, отмеченные знаком свободы. Склонила голову набок Мариам, нежно коснулась щекой руки, застывшей на ее плече.
Сгрузили с лошадей ружья и патроны, и, как прежде, уверенны, тверды были движения. Сошел с коня Пруденсио, тихо справился о девочке.
— Как съездили?.. — спокойно спросил Мендес Масиэл.
— Хорошо, конселейро, — с готовностью ответил дон Диего. — Великолепно провели операцию.
— А ты при чем — сражался, что ли? — пробурчал Жоао, но дон Диего оставил его слова без внимания, продолжал торопливо:
— Великолепно расправились с ними, хотя лично я, как и предупреждал, пальцем не шевельнул. Двести коней пригнали, оружие доставили, ни до чего больше не дотронулись. Да, правда, не обошлось без огорчений, четыре досадных прискорбных факта, конселейро, — голос его зазвучал дурашливо. — Коня они нам подстрелили — коня Рохаса, пуля их угодила в нас — угодила в плечо Рохасу, ногу повредили — ногу Рохаса, укусили они — и опять Рохаса… в затылок… Согласитесь, поразительно…
Рохас сконфуженно опустил голову, словно в самом деле был виноват.
Принесли горящие факелы, бережно промыли Рохасу рану. Потом усадили под деревом и заставили подержать поврежденную ногу в холодной воде. Расторопная жена Иносенсио не пожалела свое платье в полоску — самое красивое в Канудосе, — разорвала на ровненькие полоски перевязать рану, но застенчивый пастух смерть предпочитал такому чрезмерному вниманию. «А ты ничего не повредил себе, пумпурик, — шепнула жена Жоао Абадо, а он отстранился от нее, подошел к конселейро — возле Мендеса Масиэла никто не посмел бы его тревожить. Но там его такое ждало!..»
— Подойди, Мануэло, — велел конселейро.
Сильно волнуясь, приблизился к нему веселый вакейро.
— И ты, Мануэла.
Потупилась, но стремительно подошла босая Консе-сион.
Помрачнел Жоао.
— На берегу реки обвенчаю вас. Дружками будете, ты, Иносенсио, и ты, Пруденсио… Не обижайся, Зе, вы с Мануэло и без этого большие друзья.
Жоао сделал последнюю попытку помешать.
— Нельзя Иносенсио и Пруденсио быть дружками.
— Почему? — удивился Мендес Масиэл.
— У обоих имена кончаются на «сио».
— Пустяки, — улыбнулся конселейро. — Принесите свечу из моего дома.
На всех лицах была просьба — выполнить поручение, а Мендес Масиэл сказал:
— Ты сходи, Рохас.
Не сразу поверили люди в услышанное, а поверив, поняли
— труден Канудос.
А утром другого дня дон Диего долго крутился возле Мендеса Масиэла и, улучив наконец момент, когда тот остался один, сказал, озирая небо:
— Чудесный день, не правда ли, конселейро?
— Да, хороший. Говори, слушаю тебя.
— Конселейро, — неуверенно начал дон Диего, смущен был взгляд его. — По моему глубокому убеждению, преступно отравлять реку, я глубоко убежден в этом.
Безмолвно смотрел Мендес Масиэл.
— Нет сомнения, конселейро, что столь сильный яд мог произвести лишь очень крупный специалист, весьма сведущий в своем деле мастер.
Словом не отозвался Мендес Масиэл.
— И хотя вода уже унесла яд, конселейро, — упрямо продолжал дон Диего, — полагаю, что не мешало бы все же ликвидировать лабораторию. Вполне допустимо, что еще раз попытаются отравить нашу реку, а река, вы это лучше меня знаете, помимо всего и поит канудосцев.
Звука не обронил хмурый Мендес Масиэл.
— Все эти события крайне болезненно сказались на моем душевном состоянии, конселейро, — дон Диего коснулся рукой драгоценного камня на груди, — и если позволите, отлучусь ровно на два дня, может статься, рассеюсь где-нибудь. Пойду я.
— Иди.
И действительно, дон Диего вернулся ровно два дня спустя, но на груди его уже не сверкал один из трех драгоценных камней, а в развороченной лаборатории засекреченного великого изобретателя Ремихио Дасы, прирезанного и поистине ни на что более не годного, сорвали упрятанные за подкладку пиджака ордена, а его самого головой вниз спустили в засекреченный же колодец за пределами Каморы — по тайному приказу невозместимо пострадавшего маршала Бетанкура.
И на этом кончается вторая глава «Канудоса».
КАНУДОС РАЗРАСТАЛСЯ
Широко, могуче раскинув руки, Старый Сантос лежал ничком на тахте. В последнее время он старался не думать о жене и сынишке — страшно, нестерпимо стыла истерзанная душа. А при мысли о высоком лощеном каморце обжигало лютое пламя ненависти; лицо погубителя маячило перед глазами — с его лживой улыбкой, притворным состраданием, и Старый Сантос неистово мучил его, казнил, придумывая все новые пытки, пока не изнемогал от мести, и снова всплывали перед глазами лица несчастных жены и сына; из сырой земли, из-под холмиков неподалеку, исходила боль, от которой стыла душа, и он снова кидался в испепелявшее пламя мести — стискивал пальцами брошенную рядом с тахтой колоду «Масимо» и душил, истязал, глубокую вмятину выдавили на казнимой колоде железные пальцы, а каморец, ошалев от ужаса, посинев, выкатив глаза, обезумев, молил взглядом: «Не надо, не надо!» — но Сантос, полыхая жаждой мести, безжалостно ласково шептал: «Надо, Масимо, надо!» — а потом разжигал мысленно сырые дрова, хватал Масимо за шиворот и тащил на кровлю, утыкал его носом в дымоход, с силой пригибал, чтоб задохнулся ненавистный от чада и горького дыма, чтоб давился от кашля, размазывая по лицу слезы и сажу, а Сантос время от времени ослаблял пальцы, и беззвучно вопившая жертва молила глазами, источавшими слезы: «Не надо, не надо!» — но Старый Сантос все настойчиво шептал: «Надо, Масимо, надо!» — снова и снова совал его голову в сумрачный дымоход, а в это самое время в Каморе нашего Масимо огорчало одно лишь — бреясь, слегка царапнул холеную щеку и озабоченно рассматривал в зеркале пустяковую ранку, прикладывая ватку с волшебно целебной мазью, и нежно поглаживал другую щеку — ну как осудить его! — любил себя очень. Но не дали ему залечить царапинку — не везет так не везет! — срочно вызвали к генералу
