Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Губы Кастуся содрогнулись. Что-то медленно подступало изнутри к его сознанию. Но только бросив глазом на кожаные штаны юноши, темные от конского пота с уголка вплоть до щиколоток, понял и поверил.
— Алеська...
— Кастусь!..
— Господа, — объявил водочным голосом станционный смотритель. — Проша садиться.
— Я... еду сейчас, — еще тише произнес Кастусь. — Вот и дилижанс.
— Пошли они со своим дилижансом! — выкрикнул Загорский.
Кастусь смущенно мялся. И тогда Алесь протянул ему руки.
— Кастусь!.. Вот так Кастусь.
— Алеська! Братец! Алеська!
Они бросились друг к другу в объятия.
***
Всадники неспешной трусцой выехали из дремотной сени вековой пущи и увидели под страшным крутым обрывом Днепр. Он спокойно и редко блестел, скакал мелкими волнами, как синее серебро.
Они ехали одни, далеко впереди всех остальных. Логвин с подставными был виден чуть не за версту.
...Ночь спали в наемном возке, а возле Дощицы встретили третью подставу и опять пересели в седла, хоть из Кастуся был и не совсем хороший ездок.
Кастусь ехал на снежном Урге, тот был поспокойнее. Алесь на Тромбе, который никого не хотел знать, кроме хозяина.
— Дивной какой красоты кони, — удивлялся Калиновский.
Алесь улыбнулся.
— Знаешь, мне однажды, еще ребенком, приснился удивительный сон. Понимаешь, была ночь, и туман, и длинные конские шеи над белым озером. И кони. Белые, дивной красоты. Я лежал возле погасшего костра, а кони склоняли головы и дышали тепло. А между коней стоял мокрый жеребенок. Снежный весь, а хвост смешной, толстый... И туман сбегает, а повсюду белые кони.
— Ты, Алесь, порой стихов не пишешь?
— Пробую, — краснея, ответил Алесь.
И тут услышал что-то такое, чего никак уж не ожидал от Кастуся.
— И я иногда... тоже, — естественно и просто признался друг.
— И... хорошие стихи?
— Где там, — вздохнул Кастусь. — Чтобы писать хорошие, надо все время трудиться. А я... Мне кажется, не в этом теперь наша судьба.
Алесь удивился, так помрачнело внезапно лицо друга. Что-то мучительное появилось в его глазах. Он был совсем не похож на Яроша Раубича, его друг, но общее выражение глаз, губ, сдвинутых бровей сделало их на минуту очень похожими.
— Тебя что-то угнетает? — спросил Загорский.
— Потом, Алесь.
— Вижу, — настаивал Алесь. — Ты не хочешь, но...
— Я не хочу, но это выше меня.
— И потому ты не хочешь писать стихи? Но ведь судьба поэта самая счастливая судьба.
— Кто хозяин у своей судьбы? Кто знает, сколько ему дано жизни и когда придет смерть?
Кони шли едва ли не над самой кручей. Слащавый сильный ветер летел из-за Днепра, нес с собою запах стогов, аромат увядшей листвы, которой их прикрыли сверху, запах сыпости и болотных цветов со стариц.
— За такую землю все отдать можно, — тихо заметил Кастусь. — Все. — И вернулся к прежней мысли: — А насчет того, что твой дед так набросился на тебя за мое письмо, то тут я поступил как последний олух. Он, видимо, все понимает.
— Что все?
— А то. То, что раньше давили и хлестали, а теперь... теперь понемногу жмут. Забери у человека в один день родственников, хлеб, свободу, язык. Он ведь взбунтуется. Он оружие возьмет. А тут жмут понемногу, по капельке, по словцу, по человеку, по песне — незаметно отнимают. Редко кто способен вспомнить да сравнить, что у него год назад было и что сейчас. Считает — все как было. А закрома пусты, хоть ты в них волчок пускай, а песню отняли. Да так это легонько, мягко. А братия глазами хлопает. Не бунтовать же за одну-одинешеньку сегодня взятую капельку, за одно-одинешенько словце правды родной. Глупость! Обойдется! Вон как их много, капелек и словес. На наш век хватит.
— Да, — Алесь качнул головою. — И все-таки, пока что, тянет ветром потеплее. Весною... Посевастопольской весною, если уж так называть.
Кастусь начал внутренне кипятиться. Алесь знал его привычку, когда волнуется: покусывать губы. Как-то странно: сначала верхнюю губу нижними зубами, потом — нижнюю верхними.
— Погоди, сядет она нам еще в печенках, та весна... Они всегда так вначале. Отпустят будто бы, а потом гребут да теребят... Но, не лягайся! Отпустили ведь!
Урга покосился на ездока нервным глазом.
— Новый царь, кажется мне, добрее, — отметил Алесь.
— Посмотрим, — размышлял Кастусь. — Посмотрим, каков он будет, когда припечет.
И, после минуты обдумывания, добавил:
— Хозяйство у нас слишком большое: «От Перми до Тавриды». Разрушения не сразу заметишь. Это если бы такое правительство на одну нашу Беларусь, то оно ее живо до гроба каюкнуло бы. А то и само концы отдало бы.
— В этом ты прав. В больших хозяйствах труднее заметить разорение. Но от этого оно, это разорение, не становится легче.
Хлопнул Кастуся по плечу.
— А насчет того, что за птица наш царь, — спросим сегодня вечером у деда. Этот, брат, все знает. А не знает, то собственным умом дойдет.
.................
Они сидели втроем библиотеке за кофе. Дед в своем кресле, юноши, поджав ноги, на диване. Через отворенные окна лился теплый вечерний воздух и сияние луны. Две свечи в кованом железном подсвечнике освещали — высоко над столом — сухое лицо старого Вежи, его ссутуленные сильные плечи, сплетенные пальцы сильных рук.
Дед со скрытым любопытством раз за разом поглядывал на Кастуся. Парень и нравился, и не нравился старику. Он-то и умен, видимо, и искренен, но откуда в нем такая самоуверенность, чувство своей racio?
А Кастусь рассматривал седую гриву волос, волну белых кружев на выпуклой груди и думал:
«Тоже еще... ископаемое. Прямо «сей остальной из стаи екатерининских орлов». Словно законсервировали его тут. И на тебе еще, рассматривает».
При встрече дед почти ничего не сказал ему, кроме незначительных слов приветствия. Потом парни обедали. И вот сидели, шупали друг друга глазами.
— Так это ты, значит, и есть Кастусь?
— Кастусь... Сымонов сын... Калиновский.
— Дворянин? — спросил дед
— Теперь опять дворянин, — ответил Кастусь.
— Как это? Равно можно быть сегодня дворянином, завтра купцом, а послезавтра опять в дворяне двинуться?
— При таком правительстве, как наше, все можно, — сделал Кастусь первый выпад. — Сегодня человек — мусор, завтра — дворянин, послезавтра
