Чернозёмные поля - Евгений Марков

Другой центр борьбы был в огромном селе Никольском, где баронесса Мейен под влиянием новых отношений с самым серьёзным увлечением принялась за дело. Она не умела ничего сделать лично, но зато не щадила ничего. Её ближайший сосед, молодой Зыков, работал вместе с нею с неутомимостью и самоотвержением. Варя с Лизой почти переселились в Спасы, которые они взяли на своё попечение; только поздно вечером приезжали они ночевать домой и обдумывать вместе с Надею и Суровцовым, если он тут случался, меры на будущее время.

Для Суровцова эти минуты доставляли много утешения. Они были для него лучшею наградою за целые недели бессонных ночей, беспрерывных переездов с места на место, за все столкновения, хлопоты, неприятности и неудачи, которые его встречали на каждом шагу во время этой горячей суеты. Надя тоже окрылялась духом и укреплялась в своей юношеской решимости после каждого свидания с Анатолием. Им редко приходилось быть наедине в зимние вечера и потому их отношения в последние месяцы не переступали формы простой дружеской связи. От этого долгого вынужденного притворства часто возмущалось сердце Суровцова; но в сущности оно было очень полезно, потому что менее отвлекало от дела и Суровцова, и Надю, менее дразнило нетерпение и заставляло их вспоминать драгоценные минуты своего откровенного сближения с таким восторженно-поэтическим чувством, какого не в силах была бы возбудить полная нестеснённость отношений.

— Война во всём разговоре! Огонь по всем линиям! — смеялся Суровцов, передавая девицам отчёт о своих действиях в один из таких вечеров. — Знаете, я, должно быть, рождён не профессором, а солдатом. Я замечаю, что меня увлекает борьба и опасность. Признаюсь вам, я немножко-таки затрепал себя, ведь не вылезаю из перекладной, и потом эти дрязги: то того уломать, то другого, то это, то то добыть. Общее недоброжелательство, стеснения всякие, подставление ног, — всё это меня очень утомляет. И однако, я никогда не чувствовал себя таким бодрым! Я ведь не особенно нервен, я не страдаю, как вы, Варвара Трофимовна, или как Надежда Трофимовна, от мрачных картин. Если уж когда нагляделся их, так теперь. Ну, что ж? Умирают, страдают. Помогать нужно, а хныкать незачем. Когда видишь, что действительно помогаешь, что одолел врага, что тебя делается больше, а его меньше, право, радуешься не на шутку. Такое хорошее состояние! Вот и теперь тоже! — говорил весело Суровцов, впиваясь в Надино личико каким-то дрожащим и расплывающимся взглядом, так мало подходившим к его шутливой речи. Надя смотрела прямо в глаза ему тем же растроганным и понимающим взглядом. Они говорили с другими, о другом, но смотрели друг на друга и говорили друг для друга.

— Что теперь в Никольском? Не ослабело? — осведомилась Варя.

— Ужасы просто! Вчера двенадцать схоронили. Там Зыков молодцом распоряжается. Отличный малый, недаром его не любят в Шишовском уезде. Сколько они с баронессою денег тратят! Нельзя поверить, всё на свой счёт. Если бы таких побольше, как баронесса да Зыков, мы бы скоро одолели эпидемию.

— А что комитет? Открылся наконец?

— Открылся, как же! — отвечал Суровцов, насмешливо махнув рукою. — Меня приглашали в заседание, меры обдумывались; это месяц спустя после того, как весь уезд охватили эпидемия. Чудаки!

— Какие же меры?

— Да там у них всегда есть меры; открой любую медицинскую книжку и валяй: живи, мол, в хорошей избе, носи крепкую обувь, ешь хорошую пищу; обыкновенные их меры. А мне нечто вроде выговора предводитель сделал, приличным образом укорил в торопливости действий и некомпетентности. Приглашал передать в заведыванье комитета открытые мною «по слуху» сборные избы для больных и всякую всячину. Ну, разумеется, не разжился. Я-таки не был в особенно кротком духе и обрезал его как следует. Им только бы по начальству отписать, что состоялось заседание комитета и приняты подобающие меры, а народ хоть огнём гори. А тоже к людям лезут, дело делать мешают.

— Что вы отвечали Каншину, Анатолий Николаевич, скажите мне? — спросила Надя.

— Да что отвечать? По правде сказать, ещё слишком милостиво. Такому нахалу не так надо. Ответил ему, что я действую не как благотворительный комитет, а как честный человек, и что в своде законов я не нашёл статьи, которая запрещает гражданам спасать погибающих; комитету, говорю, ничего я не передам, потому что хорошо знаю ваши русские комитеты; вы, говорю, открываете своё первое заседание тогда, когда дело кончено другими и когда половина уезда вымерла. Но я не желаю, чтобы вымерла и остальная половина, а потому буду действовать сам, с теми добрыми людьми, которые взялись помочь народу вместе со мною, когда было нужно. Вот что я ему ответил. Если, говорю, есть у вас деньги и люди, посылайте их, мы найдём место, но у вас, кажется, ни того, ни другого нет, а строчить ведомости, право, теперь не время. С тем и ушёл. Исправник тут что-то о правах: нужно, видите ли, законное полномочие иметь. Я и толковать с ним не стал. Если, говорю, по-вашему я поступаю противозаконно, можете доносить на меня кому угодно. А теперь мне некогда. Взял да и махнул сейчас же в Никольское. Перекладная под крыльцом стояла. Шуты, право! В преступники тоже записывают. Граждане великие! А по ним-то именно и плачет острог.

— В Ольховатом как? — спросила Варя.

— Там совсем кончилась, слава Богу! Теперь только и осталась в четырёх местах. В Ольховатом поп много помогал, не ожидал я от него; на вид такой же долгогривый, а оказалось — славный малый, с душою. Да вообще, знаете, как закипело дело, стали больше принимать участия. Барынька тоже одна, вдова, дельно работала, такая храбрая! У самой дочка молоденькая, а ничего, ходила себе к больным, хоть бы наш брат! Ну, а у вас как?

— Уж выпускаем многих. Новых не слышно, — отвечала Варя. — Я ведь там без церемонии. Будет Татьяна Сергеевна сердиться или не будет — это уж её дело, а я отбила флигель управляющего; он такой большой, светлый, там отлично можно поместить двадцать пять человек. Пускай потеснится немного с Ивлием; он человек одинокий. Я слышала, он написал Татьяне Сергеевне в Крутогорск; обижайся, не обижайся, мне всё равно, я ведь не для себя.

— Что, Дёмка ещё у вас? — спросил Суровцов у Нади.

— Ещё у меня. Бедный! Он, кажется, совсем ослепнет, на белках такие страшные прыщи. Я ему делаю одну примочку, но вряд ли поможет. А мне будет его так жалко. Вы знаете, это большой друг Алёши, его первый приятель.

— Да, слышал. Слепых оказывается очень много. Вчера в Мужланове откопал мальчишку. Мать сначала на печке прятала, чтобы не увели, а потом сама к нам привела. А уж у него оба глаза лопнули и вытекли. Каков народ?

— Вы слышали, что в Озерках появилась оспа? — сказала Варя.

— Слышал, я туда-то и еду, только переночую у себя, а чуть свет в Озерки; там у меня два фельдшера. Там мы не дадим ходу, сейчас захватим.

— Так оспа очень уменьшилась, Анатолий Николаевич? Это верно? — спросила Надя после некоторого раздумья.

— Совсем не ущербе, отбой бьёт! Струсила нас! — смеялся Суровцов.

— О, как я рада! — с чувством сказала Надя. — Я была в таком страхе за бедный народ. Дети мрут, что станут делать старые? Подумать ужасно.

— Да, это всё равно, что лес без подростков: пришёл час — повалился, а на смену никого нет, — отвечал Суровцов.

— Анатолий Николаевич! Вы должны быть очень довольны, что помогли людям в таком деле, — продолжала Надя, собиравшаяся что-то высказать. — Человеку не может быть больше наслаждения, как сделать добро. Не правда ли?

— Конечно, правда! И вы сами чувствуете это лучше всех. Я не сделал и половины того, что сделали вы и ваши сёстры. Я никогда не забываю, чем вы рискуете; вы — молодые девушки, вы рискуете больше, чем жизнию.

Когда Суровцов собрался ехать домой, Надя одна провожала его из диванной; сёстры, по деликатному чутью, свойственному женщине, остались под разными предлогами на месте. В коридоре Суровцов остановился и, обернувшись к Наде, быстро взял её за обе руки.

— Прощайте, Надежда Тимофеевна, — сказал он. — Благословите меня на новые труды. Вы одушевляете меня. Знаете ли, когда я вас встретил на прошлой неделе среди деревни, во главе целой толпы мужиков, слушавших вас, как пророка, вы показались мне Орлеанской девой. Ваш взгляд делается неземным, когда вы одушевлены торжественным настроением. Из всех углов своего существования я смотрю на вас, угадываю воображением вашу мысль и стараюсь делать так, чтобы вы остались довольны мною. Все мои труды во имя ваше.

— Прощайте, не заболейте. О, смотрите, ни за что не заболейте, — отвечала Надя, глаза которой наполнились непривычными ей слезами. — Я отпускаю вас как на войну, как мать отпускает сына, — прибавила она, улыбнувшись сквозь слёзы нежною материнскою улыбкою. — О, когда это кончится! — Она крепко стиснула своими маленькими ручками сильную руку Суровцова. — Вы совершаете святое дело, — прошептала Надя. — Я благословляю вас. Кончайте, возвращайтесь скорее к нам. Я буду ждать вас.