У родного очага - Дибаш Каинчин

Вообще-то они его жалеют, не очень стараются найти. А может быть, действуют чрезвычайно осторожно. Неделю назад трое из них переваливали через седловину. Он увидел их, когда взбирался на скалу. Нырнув в расщелину, с перехватывающимся дыханием наблюдал, как трое рослых верховых неторопливо процокали по каменистой тропинке. Все трое были в одинаковых шапках, чабанских брезентовых плащах, но он распознал их сразу. Сильные, с мощными крупами лошади явно не походили на здешних — низкорослых, мохноногих лошадок. Помнится, его било какой-то судорожной внутренней дрожью. Но это не был страх, нет. Это было нетерпение схватки. Он едва удержался, чтобы не выстрелить. Преследователи на тропинке — как на ладони. Он бы их перещелкал мгновенно, по одному. Но эту беду отвел уже страх. Эти трое, конечно, были не одни. Его брали в «клещи», обкладывали как зверя — кольцом, и, возможно, другие двигались совсем неподалеку. Но где теперь эти трое, да и остальные, сказать трудно. Он мог бы спуститься в долину, в деревню пробраться, к друзьям, к знакомым, и попытаться что-то выяснить, но там его наверняка караулят. А друзья…

Человек усмехнулся. Усмешка застыла на почернелых губах, искривив лицо в жуткой гримасе. Друзей, в обычном смысле этого слова, у него не было. Да и какой матерый волчище заводит себе друзей? Его всегда мучило одиночество. Теперь оно стало еще нестерпимей. Человек ощущал его почти физически. По ночам ему казалось: не темное бархатное небо висело над его лицом, а огромный всевидящий глаз настигал, прижимал к земле, заглядывая глубоко, в самый зрачок. Стоило уткнуться в землю, как безумный холодок полз по спине, скользил, шевелил волосы. Человек поворачивался и смотрел в темноту во все глаза, которые натыкались на него, как на плотную кисею, и тогда он начинал задыхаться от страха. Казалось, этот, огромный, всеохватывающий глаз придвигался вплотную, дышал холодом, вонзался в мозг, проникал в кровь и дико, беззвучно хохотал, издеваясь над ним безнаказанно и жестоко. Стояло смежить веки, как другая картина изводила его: чаще всего мерещилась растопыренная, обагренная кровью пятерня, сухая, как комель вывороченной из земли лиственницы, настигающая его в темноте среди камней, кустов. Сколько человек себя ни убеждал, что это одно воображение и бояться не нужно, он вздрагивал от каждого звука, шороха; от крика птицы — срывалось сердце, била дрожь…

Еще мучили сны. Вдруг он видел себя посреди улицы деревни, у конторы колхоза. Вокруг скачут верховые, неторопливо идут по делам женщины, мечутся ребятишки, собаки, вывалив от жары языки. Шум, гам, пыль столбом, но отчего-то весело, как-то празднично вокруг. Что бы это могло значить, недоумевает он во сне? Ага, оказывается, идет выдача денег, колхоз рассчитывается с чабанами, полеводами, трактористами за целый год. Наехали со всех концов автолавки со всякой всячиной и снедью. Чего только нет! Вот это будет гулянка — всем праздникам праздник! Заходи в любой дом, встретят как желанного, усадят за стол, и уже тащат казан, полный вареной баранины. Несут пиалы, бутыли прохладной араки. На дворе, окружив еще свежую груду внутренностей, урчат собаки.

Человек очнулся. Задремав, ткнулся щекой об острый камешек и вздрогнул. Сон еще плывет перед глазами, но уже ясно, что лежит он на скале, а в животе — судороги, рот немеет от сухости.

— Ах, черт! Чтоб тебе… — выругался человек и смолк.

Поначалу сны были хорошие. Вот он — обтесывает лесины для своего нового дома. Топор послушен в руках, сверкает на солнце, как молния. Бревна мягкие, податливы и сочны, как свежее мясо. Щепа отслаивается легко и ровно, и запах растелешенного смолистого дерева он ощущает, словно наяву. Работа так спорится, что человек задыхается от счастья. Он чувствует свое упругое сильное тело. Литые мускулы перекатываются под кожей. Вязаная цветистая безрукавка летит долой с плеч! Смотрите, люди, завидуйте молодости, силе в ловкости! А вот идет по улице продавщица сельмага, черноглазая крутобедрая Феня, с шаловливым и бесстрашным блеском глаз. От этого блеска его бросает в жар и холод, а сердце обмирает, и — становится хорошо, сладко…

Теперь сны вплелись другие, тяжелые. Чаше всего он видел себя за столом на празднике или свадьбе, или снилось, как он ходит по дворам в последние дни осени, когда в деревне забивают скот на согум, когда все приглашают друг друга в гости и выставляют обильное угощение. Перед ним молчаливо ставили на столе одно блюдо за другим, одно аппетитнее другого, и он набрасывался по-волчьи на еду, но сколько бы ни ел, не чувствовал ни вкуса, ни аромата, ни сытости, а только пуще растравлял голод.

«Ешь, ешь», — посмеивались, хлопали его по плечу люди, и тут он просыпался с мучительно-болезненной истомой в животе.

Просыпаясь, он корчился от болей в ссохшемся желудке, трясся от холода, собираясь в жалкий угловатый комок, и, напряженно глядя в темноту, думал о том, что сейчас в долине каждый хозяин объявлял «помочь» — скосить делянку или сметать зарод и резал молодого барашка, угощая на совесть добровольных своих помощников…

Этот звук, похожий на легкое жужжание шмеля, едва коснулся его уха. Где-то вдалеке прострекотал самолет и стих. Видимо, пронесся над далеким хребтом и нырнул за перевал. Но человек, как распрямившаяся пружина, уж стоял на ногах. Он весь превратился в слух, глаза его сверкали, тело била дрожь. В последние дни почти каждый день в горах гудел самолет. И летал он так низко, что едва не задевал деревья.

Человек подобрал фуфайку, отвердевшую от грязи, взвалил на плечо карабин и стал спускаться со скалы. Он понял, что его все-таки выследили и, стало быть, отсюда надо уходить.

Человек перебежал поляну, вошел в лес и лег в кустах под старой густой лиственницей. Теперь самолет не был страшен. Пусть сколько угодно кружится над скалой.

Весь день страх удерживал человека наверху. Он извелся от жажды и голода, но спуститься к ручью, который бежал с гор по дну ущелья в густолистом арале, не решался. Теперь решение пришло мгновенно — надо уходить. Только прежде всего надо напиться, а потом попытать счастья подловить того чабана. Сегодня, бог даст, повезет. А чабан, судя по всему, парень не промах. Знает он или нет, что в горах скрывается человек? Но, во всяком случае, вел он себя очень осторожно: с отары не спускал глаз, а к лесу не подъезжал даже на выстрел. Человек пробовал подобраться к аилу, но его отпугнула собака. Судя по громкому, хриплому лаю, это был здоровенный натасканный волкодав. Гнедая лошаденка чабана паслась у аила на аркане, а коровы были в загоне. Так и ушел он ни с чем.

— Нет, нет. Сегодня или никогда, — шепчет человек. — Другого выхода у меня нет. Такое уж это дело: или он меня, или я его… Придется взять еще грех на душу, — и он мрачно усмехается.

Человек в эти края приехал издалека. Слишком много было у него тяжелого в прошлом, и он думал, что горы и леса надолго упрячут его от досужих глаз. Никто его здесь не знал и не спрашивал, откуда он и зачем приехал. Народ здешний ему нравился: душевный, щедрый, отзывчивый. Здесь в домах нет ни замков, ни запоров, люди жили открыто и просто. Хорошему мастеру здесь были рады. И с рассвета до позднего вечера он мастерил столы, стулья, лавки и оконные рамы, рубил и ставил дома. И за какие-то два-три года у него у самого появился добротный новый дом. Трактористы за здорово живешь наволокли ему леса, каждый свободный человек в деревне считал своим долгом помочь втащить на сруб тяжелые бревна, а бабы сообща в один день забросали стены глиной и помогли побелить и покрасить дом. Он женился, и жена попалась ему добрая, работящая, хозяйственная…

Человек забылся или задремал, как вдруг услышал, как совсем рядом громко фыркнула лошадь. Вздрогнув, он открыл глаза и перевел дыхание. Вначале человек подумал: не привиделось ли ему это? Шагах в двадцати от него на лошади находился давешний чабан. Нагибаясь с седла, он рвал ярко-красные ягоды кислицы и скопом отправлял их в рот. «Эге-е, дружка, — прошептал человек. — Сам лезешь в петлю! А гнедко у тебя справный. И ружье — мелкокалиберка. Патронов к ней всегда можно добыть. Хватит! И лошадь мне нужна, и шубейка — скоро зима. Надо решать; или в города мне податься, там народу тьма-тьмущая и человеку затеряться — как иголке в стоге сена, или уходить в горы, где и марал не ступал?..»

Плавным, скользящим движением человек просунул в сплетения веток карабин, припал к нему. Задерживая дыхание, он стал ловить на мушку молодое, перекосившееся от горькой кислицы лицо чабана. Только не торопиться… Не спугнуть… Держать дыхание… Последний патрон…

И тут гнедко под чабаном захрапел и прыгнул, как жаленный. Мелькнул распущенный хвост, и тут же донесся дробный цокот копыт.

— Ах! Стой! Тпр-ру! Чтоб тебя! — испуганно вскрикнул чабан.

Но только треск, храп и топот пошел по лесу — это сломя голову летел под гору обезумевший гнедко. Секунду человек, застыв, омертвело глядел перед собой, ничего не понимая, затем уронил голову…