У родного очага - Дибаш Каинчин

Плавным, скользящим движением человек просунул в сплетения веток карабин, припал к нему. Задерживая дыхание, он стал ловить на мушку молодое, перекосившееся от горькой кислицы лицо чабана. Только не торопиться… Не спугнуть… Держать дыхание… Последний патрон…

И тут гнедко под чабаном захрапел и прыгнул, как жаленный. Мелькнул распущенный хвост, и тут же донесся дробный цокот копыт.

— Ах! Стой! Тпр-ру! Чтоб тебя! — испуганно вскрикнул чабан.

Но только треск, храп и топот пошел по лесу — это сломя голову летел под гору обезумевший гнедко. Секунду человек, застыв, омертвело глядел перед собой, ничего не понимая, затем уронил голову…

«Башла бол! Бог мой! Лишь бы не заплелся… Лишь бы лошадь не споткнулась», — прикрыв от страха глаза, думал чабан. Бросив поводья, он упал на шею коня, обхватив ее руками. В ноздри ему бил жаркий конский пот, листья и ветки остро секли лицо. А гнедко, словно обезумев, продирался сквозь чащу. Не разбирая дороги перемахивал через валежины, казалось, вот-вот налетит на выросшее на пути дерево, но в последнюю секунду — мимо, только коленка чабана стукнулась о что-то твердое и сильно саднила.

Но вот ветерок полоснул по лицу, зашелестела трава. Чабан приоткрыл глаза и выпрямился. Раздувая ноздри и поводя боками, гнедко вынесся из леса и вдруг как ни в чем не бывало, сбавив темп, затрусил по опушке.

Чабан провел ладонями по лицу. Оно горело, как в огне. Обернувшись, он посмотрел назад. Лес стоял спокойный, не шелохнувшись. Чабан похлопал гнедка по шее. Тот громко фыркнул, тряхнул мордой, взлохматив гриву.

— Вот оно что, — задумчиво протянул чабан и посмотрел внимательно на гнедка.

Гнедко прижал одно ухо, другое, вздрагивая, насторожилось, ловя неясные, далекие звуки. Чабан поддел пятками конские бока и погнал: «Кто же?.. — думал он. — Так просто ведь лошадь не испугается. Он и от волка не вдруг побежит… А тут… Не может быть!»

Чабан натянул поводья и резко повернул гнедка к лесу. Долго, до боли в глазах чабан вглядывался в лесное зеленое кружево, поднимающееся к скалам. Лошадь и человек, точно изваяния, застыли на траве. Потом, почувствовав вздох хозяина, гнедко сам повернул к отаре и неторопливо зашагал.

Нет, не зря остерегался чабан в последнее время. Уже с полмесяца, как он почувствовал, что кто-то прячется на горе Кошколы. Верный Тайгал по ночам взвывает, ощетиниваясь, и долго не может успокоиться, повизгивая и ворча. Да и гнедко ведет себя странно: оторвет морду от земли и долго смотрит в ту сторону, прядает ушами. И вот, сейчас… Нет, нет, не напрасно сорвался гнедко с места. Стоит на него направить ружье или даже палку, как он становится просто не в себе. Это колхозный кладовщик Охра напугал его на всю жизнь. Нашел тоже, чем отваживать коня от колхозного зарода! Пальнул холостым зарядом над головой. И вот гнедко даже от человека с палкой, взятой наперевес, летит со всех ног. Что там говорить про ружье! Значит, точно кто-то есть на горе Кошколы. Прав был ветеринар…

«Этот „дружок“ верное место нашел, — снова подумал чабан. — В войну на горе Кошколы милиция человек пять дезертиров словила. А жили они в пещерах, да и скала там есть, по едва заметной тропке только можно подняться», — и чабан вновь оглянулся назад.

В начале месяца Большой Жары — в июле — приезжал к чабану колхозный ветеринар. Этот плотный, тяжеловесный человек никогда в жизни не брал в руки ружья, а тут заявился с двустволкой через плечо. Принимая от друга пиалу, ветеринар поймал недоуменный взгляд и печально улыбнулся, покачав головой:

— Нет, нет, как ты мог подумать? Не для охоты я его взял. Теперь каждый, кто выезжает из деревни; непременно берет ружье. Не хочу тебя пугать, да нехорошее дело случилось на днях. Дня три назад ездил я в колхоз «Красный пахарь», на праздник. Да праздник, я тебе скажу, этот — был не праздник! Не до веселья стало всем. Проснулся утром, а за ночь там какие только страсти не случились. Один человек убился, упав с лошади, а другой, говорили, убил человека насмерть… Но мало этого, говорят, он порубил того на части. Да, да… Убийца в ту же ночь ударился в бега. Сказали, что с карабином. И ездить теперь в горах небезопасно. Пальнет в тебя, и весь разговор. Ему теперь все равно, что за одного, что за двух отвечать. Слухи ходят разные: будто убитый что-то узнал о том человеке… В общем, неприятные дела. А ты поберегись, дружище… Жена, дети…

В тот же день чабан оседлал гнедка и отправился в соседнюю долину к своему приятелю Акару. У того была в запасе мелкокалиберная винтовка. Взял у него на время. Лохматого Тайгыла посадил на цепь, чтобы не вздумал бегать в деревню или в другие отары к своим подружкам. А гнедко с тех пор пасется по ночам на аркане возле аила. Теперь уже и не знает, где его привязывать, всю траву окрест вытоптал.

Солнце стояло над холмом на высоте человеческого роста. «Хотя и рановато, — подумал чабан, — а лучше быть поближе к аилу, раз все так получилось». И понукивая гнедка ногами, он стал заворачивать отару, крича во все горло:

— Ай, ай! А-аайт!

Гнедко, который только что мчался с горы, едва касаясь земли, теперь точно обмер. Он лениво вскидывал голову и делал для видимости два-три резвых шажка. Сколько лет уже ходит за отарой, совсем обленился.

С холма открылась долина, и чабан увидел свой аил. Из дымохода валом валил дым. Соседи из деревни и чабаны-приятели с дальних пастбищ перестали ездить в гости, даже ветеринар с того дня больше не заглядывал. Сейчас самая пора — нужно готовить сено, думать о зиме. А тут — «тот», человек, который прячется в горах. Люди оставили свои лучшие косанины, не решаются к ним подняться. Вокруг только одни разговоры: «Не слышали, не поймали его? Как он там? Бата! Не приведи бог встретить на тропе…»

Все о «нем» да о «нем». Будь он трижды проклят! Не так давно старушка Куча окашивала в лесу свою делянку и примчалась в деревню сама не своя. И не заметила, как одним духом верст пять отмахала. Где обронила косу, и не помнит, узелок с провизией тоже. «Косила я, значит, косила, — рассказывает она. — Вдруг кто-то как свистнет! Гляжу, с обрыва из веток лицо выглядывает. Страшное, все в шерсти… Кайракон! Верно говорю! Бог оборонил. Ведь на острие ножа побывала…»

Отара медленно сползала с холма и вытянулась в шелестящий арал. С сильным шумом овцы перешли ручей. Гнедко жадно потянулся к воде, но чабан задергал поводьями, оторвал его от воды. Померещилось, в хрусте и топоте овечьих копытец треснула ветка нехорошо, под тяжелой ногой. Недовольный гнедко двинулся к берегу, на ходу прихватывая губами прозрачную воду. У чабана холодок пробежал по спина. Огляделся зорко: отара перешла на другой берег. Мирно бежал ручей, вздрагивая, распрямлялись ветки, погнутые овцами.

— Тьфу! Птичье сердце у тебя в груди! Трус! Чего испугался? — рассердился на себя чабан. Было попридержал у воды гнедка, но вдруг раздумал, стал торопить его и выбрался на другой берег.

Больше всего на свете чабан любил ту минуту, когда лошадь в реке пьет воду. Войдет гнедко в ручей, переступит, устраиваясь поудобней. Кругом — тишина: молчат горы, затянутые синей дымкой, что-то сонно шепчет арал, шелестит речушка — вся в мелких бурунах да разноцветных камешках, ясно видных в воде. Темный конь отражается на поверхности, как большой черный жук. Чабан приникнет к лошадиной шее, запустит глубоко в жесткую гриву пальцы и смотрит, как скрещиваются, будто ножницы, уши лошади при каждом глотке. По ним можно сосчитать, сколько она таких глотков сделает. Напьется гнедко и надолго замрет, выпустив оранжевый кончик языка. Не шевелится и чабан. На душе у него — светлое, покойное чувство. Журчит ручей. Затих в вечерней прохладе арал, не шелохнет листиком. Звук капель, оброненных лошадью, звонок, размерен. Задумчивы горы с их белыми вершинами и темными облаками.

Будь проклят этот убийца! Теперь ему и от отары нельзя отойти, и ночами глаз не смыкает. Уж коли появился двуногий вор, то тут ухо держи востро. Такой вор опаснее четвероногого. Чабану надо ехать на зимовье, чтобы накосить сено коровам и лошади. И делать это нужно немедля, — травы не ждут, и время не ждет. Надо бы спуститься в деревню, немало появилось дел, которые там нужно решить. И людей хочется повидать, узнать какие-нибудь новости, отвести в беседе душу, да нельзя ехать. Нет, нельзя. А вдруг заявится «тот»? Как оставишь одних жену и трехлетнюю дочь в аиле? Жена, к тому же, беременная, собирается скоро рожать. Мало ли что может случиться…

Осенью горы и лес полны плодов и ягод. Дочка дала ему туесок, чтобы он набрал ей вкусной кислицы… Что он ей теперь скажет?

Чабан хлестнул раздраженно гнедка плетью. Тот испуганно всхрапнул и засеменил ленивой трусцой, — видно, почувствовал гнев хозяина. «Сколько еще можно жить в страхе? И сколько еще можно бояться этого зверюгу? Ну, а если „он“ заявится, что тогда делать? Место глухое, окрест — ни души. Кто поможет?..»