Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Оставаясь в Париже, она могла быть полезной своему господину и повелителю, сообщать ему о ходе событий и, кстати, приобрести благодаря этому некоторое превосходство над этим властным человеком.

На самом деле она сообщала ему сбивчивые, путаные сведения. То она говорила, что режим очень недолговечен, то, наоборот, что Луи-Наполеон готовится к вторжению в Бельгию и намерен арестовать изгнанников. «Во Франции никто не будет протестовать, никто не придет тебе на помощь». Она советовала мужу уехать в Лондон. Такого же мнения держался и Франсуа-Виктор Гюго, который писал из тюрьмы: «Уезжай в Англию, там тебя прекрасно встретят… К тому же ты знаком с Кобденом и с английскими делегатами Конгресса мира, — они могут послужить тебе проводниками в общественных кругах, если понадобится». В изгнании находились в Лондоне Луи Блан и Пьер Леру, которые убеждали его основать вместе с ними газету; он же не хотел к ним присоединяться. «Это лишит меня возможности действовать самостоятельно… Это может до некоторой степени изменить мою непосредственную цель». К тому же он не знал английского языка и предпочитал поселиться на англо-нормандских островах, где по крайней мере говорили по-французски.

Адель, естественно, была разгневана, узнав, что Жюльетта находится в Брюсселе. Но тут уж Гюго был непоколебим:

«То, что Абель сказал Мерису, — бессмыслица. Особа, о которой он говорил, находится здесь, но ведь она спасла мне жизнь, и позднее вы об этом узнаете; если бы не она, то меня схватили бы и расстреляли в самые страшные дни. В течение двадцати лет она проявляла величайшую преданность, этого никому не удастся опровергнуть. К тому же она всегда полна была самоотверженности и бескорыстия. Без нее, клянусь тебе, как перед Богом, я бы погиб либо тотчас же был оправлен в ссылку…»

Адель перестала укорять его, но не оставила в покое бедную Жюльетту. Зато она покровительствовала ласковой Леони д’Онэ.

Виктор Гюго — Адель Гюго:

«Безмерно благодарю тебя за все, что ты сделала. Сделай все, что ты можешь, для госпожи О. Я перед ней в долги и очень хочу уплатить этот долг. Я растроган твоей добротой и подлинным благородством того, что ты говоришь по этому поводу…»

Кстати сказать, Виктор Гюго и сам переписывался с бывшей госпожой Биар, которая тоже требовала субсидий.

Гюго — Леони д’Онэ:

«Сейчас самые надежные мои получения — три векселя от издательства Ашет обшей суммой на семь тысяч франков. Я перевожу их на вас. Учесть их будет очень легко. Что касается тысячи франков, которую вы желаете получить сверх того, вы ее получите непосредственно от меня. Не будем произносить слово „в долг“. Я вам их дам и благодарю вас за то, что вы их возьмете. Известите меня о получении денег…»

Таким образом, проповеди о бережливости не относились к блондинке с томными глазами, и она одна получила больше троих его детей. Заботливый отец семейства благоразумно помещал свои капиталы, но странно распределял свои доходы.

Адель, ставшая доверенным лицом мужа, считала себя обязанной укрыть от нескромного любопытства посторонних «письма и всякие бумаги, касающиеся интимной жизни поэта». В ночном столике Гюго скопилось столько «интимных писем, что ящик закрывался с трудом». Адель, безразличная к столь многочисленным доказательствам неверности мужа, сожалела лишь о том, что ящик не был заперт на ключ. «Я должна тебя побранить, — писала она мужу. Слуги могли прочесть эти письма и даже украсть некоторые, если б захотели. Надеюсь, что этого не случилось, так как ящик не очень на виду».

Больше всего волнений ей доставляли дети. Для Деде (младшей Адели), девушки на выданье (ей уже было двадцать два года), было ужасным внезапное изгнание семейства Гюго из высшего света, который, как водится, примкнул к победоносной власти и отверг еретиков. Она замкнулась в мире музыки и мечтаний.

Виктор Гюго — жене:

«Скажи моей маленькой Адели, что я не желал бы, чтоб она худела и чахла. Пусть она успокоится. Будущее принадлежит добрым…»

«Маленькая Адель» в то время вела дневник. Если бы отец захотел с ним познакомиться, он прочел бы там: «Сент-Бев опять стал навещать нас, подолгу разговаривает. „Я презираю политику, — заявил он, — лучше сказать, я в нее не верю“. Он должен был прислать нам статью Сальванди о Джерси».

Толстяк Шарль, освобожденный из тюрьмы в январе 1852 года, направился к своему отцу в Брюссель. Они занимали две комнаты на Гран-Пляс в доме № 27; из их окон открывался восхитительный вид, старинные дома с островерхими крышами, с позолоченными коньками, с резными фасадами («Что ни фасад — то шедевр, строфа стихотворения и дата прошлого»), ратуша — «ослепительная, поэтическая фантазия, возникшая в голове архитектора». Шарль Гюго унаследовал от матери некоторую вялость, он много спал, работал мало, его содержание стоило отцу сто франков в месяц. У изгнанника это вызывало постоянное раздражение. Второй сын, Франсуа-Виктор, тоже вскоре был освобожден по ходатайству перед президентом со стороны принца Наполеона (прозванного Плонплоном). «Ходатайству непрошеному», подчеркивала Адель, однако эта ветвь семейства Бонапарта питала неизменную привязанность к Гюго, и бывший король Жером, став председателем Сената, всегда приглашал Адель на свои приемы. «Не стоит сердиться на этого беднягу. Он нас любит. Он хотел бы при моем посредничестве помириться с тобой. Он счастлив, он желал бы, чтобы все жили в дружбе и тратили с ним его миллионы».

Госпожа Гюго сообщала мужу, что она не брошена друзьями на произвол судьбы. «Добрый, деликатный, чуткий» Вильмен пришел предложить услуги Академии и денежную помощь.

Адель — Виктору Гюго, 78 января 1852 года:

Вильмен к тому же сказал: «Гюго велик, отважен и предан своим идеям, я завидую ему и восхищаюсь им; но помните, я не раз говорил, взяв его под руку, что он заблуждается, веря в решающую роль народа. Впрочем, это благородное заблуждение». Я ответила, что будущее за народом, что не следует судить о народе по недавним событиям, — ведь тогда сказались растерянность, усталость и тяжелые воспоминания об июньских днях. Перед уходом Вильмен вдруг обратился ко мне с неожиданным предложением: «Я ваш давний друг и надеюсь, что мое предложение не обидит вас. Ваш муж был захвачен врасплох и уехал внезапно, не успев привести в порядок свои дела. Сыновья ваши заключены в тюрьму, что сопряжено для семьи с расходами. Мне не хотелось бы, чтобы такая женщина, как вы, живя в горестных заботах, испытывала бы вдобавок и нужду в деньгах. Я принес вам две тысячи пятьсот франков. Пожалуйста, возьмите их в долг — только в долг, мадам. Приняв их, вы мне окажете большую услугу: ведь в конечном счете эти деньги в ваших руках, в руках Гюго будут сохраннее, чем в моих».