Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Госпожа Гюго решительно отказалась. «У меня есть некоторая гордость, и, если ока задета, я бываю довольно резкой. Боюсь, что я ответила ему не очень деликатно». Ее часто навещали Беранже и Абель Гюго, которого его знаменитый брат после смерти Эжена совсем забыл, но Абель не проявил никакой обиды — «вел себя чудесно». Обе Адели жили в одной комнате. Жгли в камине кокс, а не дрова, «чтобы не выходить в расходах из рамок, которые ты нам установил… За столом у нас бывает только самое дешевое вино…». Но зато на улицах многие люди, прежде совсем и незнакомые, почтительно кланялись госпоже Гюго. Это было для нее наградой.

В Брюсселе Гюго трудился с великим усердием, и работа спорилась у него, как это бывает у страстных натур в дни вдохновения. В апреле распространились слухи, что Гюго дано разрешение вернуться на родину. Он опубликовал следующее заявление: «Виктор Гюго некогда добился разрешения на въезд во Францию господина Бонапарта. А для себя Гюго не намерен ныне просить разрешения у Бонапарта». Он отказался от мысли завершить в мае работу над «Историей 2 декабря». Недоставало многих материалов. Он мог бы издать эту книгу не полностью, но ни один издатель не осмелился бы купить у него рукопись: бельгийские власти не позволили бы ее опубликовать, боясь возмездия могущественного соседа. Он решил написать и мгновенно издать короткий памфлет: «Наполеон Малый». То была потрясающая импровизация, обвинительная речь в духе классической римской традиции: плавность Цицерона, выразительность Тацита, сатира Ювенала. Это проза поэта, ритмическая и прерывистая, проникнут тая сдержанной яростью, что составляет красоту поэзии. Стиль книги напоминал то гневные обличения пророка, то беспощадную иронию Свифта.

«Прежде всего, господин Бонапарт, вам следовало бы хоть немного познакомиться с тем, что такое человеческая совесть. Есть на свете две вещи, которые называются Добро и Зло. Для вас это новость? Придется вам объяснить: лгать — нехорошо, предавать — дурно, убивать — совсем скверно. Хоть оно и полезно, но это запрещено. Да, сударь, запрещено. Кто противостоит этому? Кто не разрешает? Кто запрещает? Господин Бонапарт, можно быть хозяином, получить восемь миллионов голосов за свои преступления и двенадцать миллионов франков на карманные расходы; завести Сенат и посадить туда Сибура, можно иметь армию, пушки, крепости, Тролонов, которые будут ползать перед вами на брюхе, и Барошей, которые будут ходить на четвереньках; можно быть деспотом, можно быть всемогущим, — и вот некто, невидимый в темноте, прохожий, незнакомец встанет перед вами и скажет: „Этого ты не сделаешь“»[142].

Для того чтобы беспрерывно работать в течение дня, Гюго отказался от «обедов и семейных торжеств», являвшихся утешением для изгнанников. Изгнанник по воле судьбы и по врожденной склонности, он чувствовал себя почти счастливым. «Никогда у меня не было так легко на сердце, никогда я не был так доволен». Он знал, что несчастье, которое он переживал, возвышает его в глазах французов. Жюль Жанен ему писал: «Вы наш вождь и наш Бог… В вас воплощены Возрождение и Жизнь. Стоило вам только немного удалиться, испытать несчастье, как все увидели ваше величие. Всего лишь три дня назад, когда Сен-Марк Жирарден со своей кафедры в Сорбонне просто упомянул ваше имя, приводя примеры риторики, сразу же раздались дружные рукоплескания в честь этого прославленного, этого великого имени». Одному из корреспондентов Гюго сказал: «Не я подвергаюсь преследованиям преследуют свободу, не я в изгнании — в изгнании Франция». Он встречался с некоторыми изгнанниками: Шельшером; полковником Шаррасом, крупным военным ученым, благородным человеком; с Жирарденом. С издателем Этцелем, изгнанником, воинствующим республиканцем, верным другом и хорошим писателем, он составил проект: «Воздвигнуть литературную крепость, из которой писатели и издатели откроют огонь по Бонапарту». Жюль Этцель, издатель сочинений Бальзака и Жорж Санд, казался подходящей фигурой для того, чтобы осуществить техническое руководство этим предприятием. Возможно ли подобное начинание в Бельгии? Это было небезопасно. Императорская полиция оказывала давление на бельгийскую магистратуру. «Если не в Брюсселе, то на острове Джерси», — говорил Гюго.

А бедная Жюльетта встречалась со своим Виктором еще реже, чем в Париже. Она посылала Сюзанну на Гран-Пляс отнести Гюго «что-нибудь вкусненькое», продолжала писать свои «заметки», отмечала знаменательные для нее годовщины и все же думала: «Зачем придерживаться традиций и отмечать день первой любовной встречи, когда у него любви ко мне уже нет, а есть только долг, чувство жалости, человеческого уважения?» Не лучше ли отказаться «от всех этих ребячеств, которые так не подходят к моим седым волосам?.. Есть цвета, оттенки и наряды, которые не подходят пожилым женщинам». Жюльетта постарела до времени — в сорок шесть лет раздалась, отяжелела. Сознавая этот упадок, она делала трогательные усилия отречься от прежней своей роли, принося ее в жертву приличиям, обязательным для изгнанника. Гюго довольно сурово запретил ей приходить к нему, меж тем как он принимал у себя всяких любопытствующих, равнодушных и праздных людей. «Ты даже не замечаешь, сколько жестокости и несправедливости в твоем пренебрежении ко мне. Тебе твое самолюбие важнее моего страдающего сердца». Гюго совсем отдалился от нее в Брюсселе и проявлял там в течение двух месяцев необыкновенную воздержанность, которая, впрочем, «была ему свойственна уже давно, уже целых восемь лет», жаловалась Жюльетта. Относился ли он так к другим женщинам? У нее были все основания сомневаться в этом. «Наберитесь смелости, — сказала она ему, — и признайтесь раз и навсегда в своем физическом и моральном непостоянстве… Я помню время, когда ты любил только меня, но помню также день, когда ты под предлогом недомогания впервые оставил меня одну, но все объяснилось просто: ты увлекся другой…» Ожидая его, служанка-любовница переписывала «Наполеона Малого», штопала носки своего «дорогого» и смотрела, как в небе проплывают облака.

Все же Гюго смилостивился над ней: когда Леони д’Онэ в январе 1852 года вздумала приехать к нему в Брюссель, он сразу же забил тревогу, обратившись за содействием к жене, своей союзнице:

Виктор — Адели Гюго:

«Она намерена выехать 24-го. Пойди к ней тотчас же и постарайся ее образумить. Необдуманный поступок в такой момент может привести к серьезным неприятностям. Теперь все смотрят на меня. Моя жизнь, полная трудов и лишений, проходит у всех на виду. Я пользуюсь всеобщим уважением, которое проявляется даже на улицах… Ничего не нужно изменять в данных условиях… Скажи ей все это. Обращайся с ней ласково, касайся с осторожностью всего, что наболело в ней. Она легкомысленна… Не показывай ей это письмо. Сожги его сразу же. Скажи, что я напишу ей по тому адресу, который она мне дала. Удержи ее от безрассудства…»