Здесь, под небом чужим - Дмитрий Долинин

«Англия, Германия, Франция… это звучит гордо. Соединенные Штаты – это звучит богато и могуче. Италия, Испания, Греция – звучит красиво. Даже Китай, Япония, Индия дали великие цивилизации, даже Аравии и Египту есть чем похвалиться. Это вкладчики в общечеловеческую культуру, и очень крупные. А Россия? Ничего. Самовар, квас, лапти. Путешествие Геркулеса по России ничем не отмечено, кроме людей с пёсьими головами. Апостол Андрей ничего не нашел удивительного в России, кроме банных веников. В глубочайшей древности наши предки прославились только пьянством своим и верховою ездой (кентавры). Нет меры презрению, какое возбуждают русские в иностранцах XVI–XVII века – в эпоху открытия новых земель, когда Европа знакомилась с живым инвентарем земного шара и имела критерием возрождение. В России или ничего не находили, или много скверного. Только в прикосновении с Европой Россия как будто стала принимать облик культурной страны. Но вспомните горькое пророчество Руссо о России («сгнила раньше, чем созрела»). И в XIX веке мы ничего не дали более знаменитого, чем нигилизм» («Просветитель», Самара, 1 мая 1911).

Часть вторая

Восемнадцатый год

Начало июня, неожиданная жара. Антон Москвин, обливаясь потом, крутит педали велосипеда. Казенного транспорта в его распоряжении давно уже нет. По случаю вооруженных безобразий и смен власти тот псковский автомобиль, наверное, раздолбан и гниет где-нибудь в горе железного лома, а если невзначай уцелел, то возит какого-нибудь большевистского комиссара. Велосипед же надежно и не спеша несет Москвина по обочине булыжного шоссе из Токсова в Петроград. Впереди верст двадцать пять. В мешке за спиной – полпуда прошлогоднего картофеля, десяток морковок, фунт сала и бутылка молока. Да еще – смородиновый лист, чтоб заваривать нечто вроде чая. Всё это удалось раздобыть у знакомого старого финна. Расплатился с ним Москвин Надиным золотым браслетом. Как там у вас в Петари большевики, спрашивал его финн, и Антон отвечал как бы по-фински: хуйлюкси, что означает сумасшедшие. По-фински потому, что Антону неожиданно залетело в голову созвучие финского слова с русским «хулиганом», да еще и с русским же некоторым неприличным выражением и «люксом». Ироничных созвучий финн не уловил, и только покачал головой. Вы что-то похудел, сказал финн, а Москвин в ответ пожал плечами. Больше старая картошка нет, сказал финн, ждите новая.

Сил крутить педали маловато, постоянное недоедание дает себя знать. И тут – короткое счастье – спуск под гору, растянувшийся не меньше чем на полверсты. Ветер свистит в ушах, велосипед несется сам по себе, без усилий. Слева от дороги мелькнуло голубое озеро Веро-ярви. Искупаться бы, да некогда, некогда, нужно кормить дочку Марьюшку, Надю, да Мишу – пианиста, не все же питаться похлебкой из сорного пшена с селедкой.

Кухарка, деревенская девчонка, Анфиса отправлена по городу на поиски молока, с утра было неизвестно, добудет ли молоко Антон. А Надя вывезла дочку в мальпосте на улицу и встала в очередь за хлебом. Стоять предстоит часа три. Марьюшка, слава Богу, спит, и Надя раскрывает томик Тютчева. Прежде она его никогда не читала. Листает рассеянно, полупустой желудок отвлекает от стихов, требуя бесплодного к себе внимания. И вдруг: «… прощаясь с римской славой, / С Капитолийской высоты / Во всем величье видел ты / Закат звезды ее кровавой!..» Закат звезды ее кровавой. Звезда, да, кровавая, да и сам закат – кровавый. Прощаясь со славой. Закат кровавый. Звезда кровавая. Марьюшка мирно спит. Маленькая, бледная, беззащитная. А вокруг кровавый закат. Или рассвет? И звезда… Уставившись в Марьюшкино жалкое личико, Надя утонула в своих не то что мыслях, но смутных тревожных ощущениях и оцепенела… Тут очередь двинулась, Надю растолкали, и, вместе с Марьюшкиным мальпостом и Тютчевым, ей пришлось переместиться вперед, ближе к заветной двери лавки. Опять вчитывалась в строки. «Величье» – чепуха. Какое уж тут величье, когда пол-России отдано германцам, есть нечего и торчишь часами в нескончаемом хвосте? Кровавый закат звезды… И только… А дома – ордер на получение прошлогоднего капустного листа. Наверное, одна гниль. Завтра попрошу Антошу сходить, забрать…

Антон же слабыми ногами продолжает жать на педали. Сокращать путь по известной ему проселочной дороге не стал, опасно. Месяц назад, в самом начале мая, когда снег только-только сошел, ездил он к тому самому финну. Тоже за картошкой и прочей деревенской едой. Возвращаясь, решил срезать изгиб шоссе по лесному проселку. И тут на него внезапно, тихо и бессловесно напали двое грабителей. Он вдруг почувствовал сильный толчок и понял, что падает на бок вместе с велосипедом. Левую ногу придавила велосипедная рама. Боль! Дикая, внезапная боль. Молча с него стали тащить мешок, кто-то вонючий сопел за спиной и резал тупым, наверное, ножом лямки. Антон сумел выпростать прижатую ногу и вскочить, стряхнуть врага. Ударил со всей силы ребром ладони по руке оборванца, нож выпал, Антон его подхватил и замахнулся. Бородатый мужик в драном треухе отпрянул, замер, уставился зверем в глаза и вдруг, не выдержав, бросился прочь, путаясь в шинельных полах. Второй, мальчишка лет пятнадцати, за ним. Нож остался трофеем… Повезло, грабители были не профессионалами…

Антона догоняет и перегоняет автомобиль. Прыгает по булыжникам, гремит, дымит и воняет. Скверный бензин, отмечает Антон. За рулем – матрос, на заднем сиденье некто в военном, смотрит на Антона и, миновав, оглядывается. Через сотню шагов автомобиль тормозит. Так, думает Антон, сейчас начнется: документы, что везешь, куда едешь, где живешь и прочее. Тем не менее крутит педали, приближается. Военный снимает фуражку. Машет. Зове т.

– Антон Сергеевич! Товарищ Москвин!

Антон останавливается.

– Здравствуйте, Антон Сергеевич! Не узнаете?

Добротный английский френч. Лицо молодое, гладкое, полноватое, волосы темные.

– Псков. Депо, помните?

Вспомнил. Вольноопределяющийся. Арон? Из студентов. Приказчик при ремонтном депо. Выписывал наряды, считал рабочие часы, выгонял солдат на работу. О чем-то с ними шептался. Тогда был худым, щеки впалые, лицо вроде иконного лика.

– Циммерман?

– Никак нет, – Арон ухмыляется. – Плотников. Аркадий Семенович.

– Перевели на русский?

– Никак нет. Вернулся, так сказать, к истокам. Революция свершилась, можно.

– Поздравляю, – говорит Антон.

Циммерман-Плотников выпрыгивает из авто и матросу: покури. Обнимает Антона за плечи и ведет вперед по обочине.

– Мне, Антон Сергеевич, Бог вас послал, я об вас думал и хотел вас найти. Да сами знаете, как оно сейчас кого найти, – и он оглядывает Антона с ног до головы. – Вижу, не процветаете, нет, не процветаете. Я вам помочь могу. А вы мне. Вы служите?

– Немного.

– Где же, если не секрет?

– В лазарете.

– И кем вы там?

– Делопроизводитель.

– Вам это не к лицу. С вашими талантами и образованием. А настоящая ваша служба была ведь у Николая Виссарионовича? У Некрасова? Вы были, если я не ошибаюсь, помощником министра по инженерной части?

– Был.

– А при следующем, при Ливеровском?

– Не служил.

– Ну и славно. С министрами-капиталистами как бы давно не связаны. Пойдете служить у нас?

Москвин крутит головой: нет.

– Зачем же нет? Так сразу? – удивляется Плотников. – Я вам предлагаю не революционную службу. По паровозной части. Люди всюду нужны. Видите, я тут стал комиссар по всякому транспорту. Так уж назначили, имея в виду мой скромный опыт под вашим началом. А с железной дорогой, сами знаете, как нынче. Нужно налаживать.

– Подумаю.

– И думать нечего. Вот у вас в мешке, небось, картошка тухлая. А у нас – паек-с! Приходите завтра. Я помещаюсь на Николаевском вокзале… Хотите, я вас подвезу? Грузим ваш велосипед и катим в Питер.

– Благодарю. Не нужно. Велосипед для гимнастики.

– Ну, как хотите. Завтра я вас жду.

Поздний вечер, пора белых ночей, почти светло. Марьюшку накормили манной кашей на молоке, и она, непривычно набив брюшко, тут же, за общим столом, сидя на высоком детском стуле, заснула и теперь мирно посапывает в своей кроватке. Надя и Антон молча сидят у открытого окна. Антон курит самокрутку. За стеной, как когда-то там, в Ч., звучит рояль Миши Андерсена. Уговорили его пожить здесь, чтобы избежать уплотнения. Помогла бумага от самого Луначарского, в которой Миша назван выдающимся артистом, необходимым для духовного окормления встающего с колен революционного пролетариата.

Прошедшим пестрым днем произошло много разных событий, и Наде никак не угадать, сулят они удачу или очередные неприятности и сложности. Припоминает, перебирает.

Когда Антон уезжает на велосипеде куда-нибудь далеко, она в тревоге: разбойники могут позариться и на велосипед, и на мешок с провизией. А в глазах разгулявшихся идейных матросов и пролетариев велосипед – признак барства, и для достижения мировой гармонии могут они велосипедиста бескорыстно пристрелить. Слава Богу, Антоша благополучно вернулся. Еще хорошее: сама Надя выстояла очередь, почитала Тютчева и получила причитающиеся всему семейству фунты хлеба. Два пункта – в реестр удач.