Здесь, под небом чужим - Дмитрий Долинин

Прошедшим пестрым днем произошло много разных событий, и Наде никак не угадать, сулят они удачу или очередные неприятности и сложности. Припоминает, перебирает.

Когда Антон уезжает на велосипеде куда-нибудь далеко, она в тревоге: разбойники могут позариться и на велосипед, и на мешок с провизией. А в глазах разгулявшихся идейных матросов и пролетариев велосипед – признак барства, и для достижения мировой гармонии могут они велосипедиста бескорыстно пристрелить. Слава Богу, Антоша благополучно вернулся. Еще хорошее: сама Надя выстояла очередь, почитала Тютчева и получила причитающиеся всему семейству фунты хлеба. Два пункта – в реестр удач.

Или тоже, вроде бы, туда же. Заходила Вера Сергеевна, старшая сестра Антона, педиатр. Принесла судок с больничным супом. Осмотрела Марьюшку, кроме некоторого истощения ничего плохого не нашла, но велела получше кормить. Ясен пень – нужно лучше. Только где взять?

Определенно тоном тревожным, но дурным или добрым, не понять, прозвучало Мишино заявление, что через два дня он отправляется за границу, на Украину. Добыл, оказывается, украинский паспорт. Украина вдруг стала заграницей. В Петербурге собираются эшелоны демобилизованных украинцев, которых большевики по какому-то там договору обязаны отправлять домой. Вот он с ними и поедет, под видом демобилизованного солдата. Добуду и вам паспорта, сказал Миша, есть тут один еврей, так он это может обделать, едемте вместе, я задержусь, вас подожду. Подумаем, спасибо, но как страшно тащить малого ребенка в рискованное, непредсказуемое путешествие вместе с разнузданной демобилизованной солдатнёй. А проверки документов? Могут обнаружить подделку. Мише же Антон посоветовал забинтовать одну руку, а другую испачкать и меньше ею мелькать. Руки пианиста и хохлацкого солдата совсем не схожие руки, сказал Антон.

Днем явился некто в грязной солдатской рубахе, босой, обросший космами и лохматой бородой, принес письмо от Антонова отца, Сергея Фомича. Оказалось, бежал Сергей Фомич из своего небольшого поместья, что в Воронежской губернии, и теперь временно осел в Одессе, собирается в Англию. Его там ждут, он ведь успешный конструктор паровозов, от него и Антон унаследовал железнодорожную страсть.

В письме Сергея Фомича кратко и с усмешкой была рассказана страшная история, после которой он и решил пробираться на юг.

«…Пришла ко мне дьячиха прощаться, а за ней бабы-работницы, тоже прощаться. Я, говорю, никуда не собираюсь, чего вы прощаться придумали. Оказалось, что по деревне шлялись два мужика да говорили, что ночью вашего барина убивать придут. Придут так придут, деваться некуда. Я ружье зарядил, спать не ложился, не стал раздеваться. Зачем раздеваться, если убьют. И не ложился, а сел в кресло в зале против входа, ружье рядом прислонил. Сидел, сидел, ждал, ждал, да и заснул, как был, прямо в кресле. Просыпаюсь от грохота, мелькает: всё, конец. Однако, больше не гремит, вроде жив, темно, зажигаю свечу. Смотрю. Никого нет, а ружье мое на полу лежит, потрогал – горячее. Понял: я во сне шевельнулся, задел ружье, оно упало, да само собой и пальнуло. Старое…»

– Страшно. Давай поедем с Мишей, – всхлипнула Надя. – Даст Бог, повезет. Поедем, а?

Антон молчал, потом медленно заговорил:

– Отвага – хорошо… Но осторожность тоже нужна… У нас Марья, как с ней путешествовать… Время осадное… И знай, уехать из России я, наверное, никогда не смогу.

– Отчего же?

– Она моя, эта чертова Россия. И язык, мадам, – он откинулся назад, отвернулся от нее, смотрел в окно. – Что я без языка? Я же пишу. Инженерия моя в прошлом, теперь только для пайка. Не занимает она меня. Я должен слышать, видеть, должен понять всё, что теперь с нами делается. Происходит что-то всемирное, небывалое, гибельное. Такого никогда в истории не свершалось. Этого нельзя пропустить.

– Блажен, кто посетил сей мир?

– Именно.

– В его минуты роковые? Роман пишешь?

– Пока только впечатления записываю. Роман? Посмотрим.

– Вы, господин штабс-капитан, обманщик. Эгоист и обманщик. Марьюшка, Марьюшка. С ребенком опасно… А на самом деле…

– Всё вместе. – Он опять помолчал. – Всё совокупно. И Марья тоже. Идет война. И чем она кончится, неизвестно. Немцы на Украине и в двадцати верстах от Парижа. Англичане в Мурманске. Может, и сюда придут. Те или другие. Большевикам тогда конец. Осторожность и отвага, отвага и осторожность. Терпение. Будем пока терпеть. Мы остаемся. Пока. А дальше – поглядим… А главное – мне предлагают службу.

– Ну, господин инженер! Что же вы, бессовестный, молчали? – погрузив руку в Антоновы волосы, Надя поворачивает к себе его лицо. – Докладывайте!

Он потерся затылком об ее ладонь, приблизил лицо, поцеловал Надю в нос, слизнул слезу с ее щеки и положил голову ей на плечо.

– Служба железнодорожная. Завтра узнаю подробно.

– У большевиков служба?

– Других хозяев нынче нет. А ездить при всех властях нужно…

Утром Надя провожала Москвина к Циммерману-Плотникову.

– Вы, господин штабс-капитан, – сказала она, – вчера произнесли за раз столько слов, что я от вас за все наши годы и не слыхивала. Если сосчитать.

– Зовите меня, мадам, товарищем инженером, – усмехнулся Антон. – Про господ и штабс-капитана – забыть.

Слепы окна дачных вагонов: стекла повышиблены. Покорежены обгорелые теплушки. Черны монументы мертвых паровозов. Ржавые рельсы. Кучи мусора, идти мимо них – душит запах тлена. Солнце палит, небо ослепительно голубое, ни облачка. Мелькнуло: будто Надя с Марьюшкиным мальпостом здесь, стоит она в растерянности посреди этого погоста, не понимает, как они с Марьей тут оказались, зачем и куда им идти дальше.

Прислонил велосипед к стрелочному фонарю без стекол, присел на рельс и закурил. В кармане мандат от самого Зиновьева. Мандат мандатом, да с кем работать? Ни одного человека не видно, пустыня. Покурил, заглянул в круглое депо. Ворот нет, на дрова растащены. В стойлах около пятнадцати мертвых паровозов. В дровяном сарае – пусто.

Покатил к Циммерману-Плотникову, выставил свои условия. Найти, собрать рабочих. Завезти дрова для паровозов. Рабочих кормить обедом, выдавать пайки и жалованье. Искать металл и запасные части. Когда разговаривали, вошел молодой, усатый, коротко стриженный блондин в рубашке апаш и, несмотря на жару, в крагах на толстых икрах. А под ними – лакированные желтые туфли. В руках – папка с бумагами.

– Знакомьтесь, – сказал Плотников. – Это ваш комиссар товарищ Ковылкин. Василий. Будет вам во всем помогать. Вот рабочих найти, мобилизовать – так он мобилизует, кормежку определит.

Москвин коротко кивнул. Ковылкин руки не протянул, глянул холодно и недоверчиво, уселся, разгладил ус, раскрыл папку, уткнулся в бумагу.

– Москвин Антон Сергеевич, – прочел с каким-то, ему одному ведомым, значением. – Вы ведь у капиталистического министра Некрасова служили.

– Служил.

– А у Ливеровского?

– Нет, не служил.

– А почему?

– Не сошелся во взглядах.

– Ну-ну. Буржуазный специалист. Вы зачем к нам пожаловали?

– Работать.

– Жрать захотели?

– Допустим.

– Ладно, погляжу. Освидетельствую. Не мечтайте, будто я – лапоть. Все ваши тонкости знаю. Столяром три года служил в депо.

– Вероятно, в вагонном? – спросил Москвин. – Скамейки чинили?

Ковылкин промолчал.

Через пару дней привез он в депо полевую кухню и сумел найти человек двадцать голодных слесарей и машинистов. Накормил их похлебкой из селедки с перловкой. Пригнал пяток красногвардейцев для охраны дров, которых пока не было, но вот-вот должны начать подвозить. Конечно, если Мурманская дорога заработает. Плотников уверял, что на днях заработает, не зря он в авто на север тогда катался, пока что-нибудь склепаете, говорил, заработает. Москвин обследовал паровозы, осматривал их ходовую часть, залезал в огневые коробки, простукивал котлы. Вылезал чумазый, весь в саже и тут же, спускаясь из будки, встречался с недоверчивым взглядом Ковылкина. Тот непременно торчал вблизи, руки за спину, поглядывал.

Потом Ковылкин этот собрал всех рабочих в круг лом депо и сказал речь:

– Товарищи! Революция в опасности. Глядь – и порешат ее не немцы с англичанами, не царские-керенские опричники, тут мы геройски отобьемся, а голод, холод, вши и тиф. Без еды не отбиться. Без еды никакая война не получается. Только у нас тут, в Питере, хлеб не зреет. Хлеб и прочую жратву возить нужно издаля. Это я к тому, что советская власть без вас как без рук, как без ног. Вы сюда призваны, чтоб всю эту механизму запустить, чтоб паровозы ездили и победно гудели! Мы с вами должны всю эту мертвечину окропить живой водой вашего геройского труда. Нам приказ – чтобы через две недели все это железо поехало. И поехало туда, куда прикажет советская власть!

Он умолк и утер пот со лба и шеи.

– Не все так просто, – сказал после него Москвин. – Дела отвратительны. Тут семнадцать машин. Все больные. Кто больше, кто меньше. Я посмотрел – металла нет, деталей запасных нет. Взять негде. Нам придется снимать железо с одних машин, ставить на другие. Я присмотрел три машины: четвертая, сорок седьмая, одиннадцатая, их можно вылечить первыми. Эти через две недели пустим, а что будет дальше, не знаю. Нужно, чтоб подвозили металл. Пока берем «С-12», снимаем с него всё, что нужно.