Здесь, под небом чужим - Дмитрий Долинин

Соседний подъезд, проверка пропуска, парадная лестница, когда-то, наверное, лощеная и ухоженная, а теперь запущенная, замусоренная. Скульптуры в античном стиле. На ступенях сидит солдат, снял сапог и выравнивает ножом стоптанный каблук. Коридоры. Залы. Везде слоняются вооруженные люди. Курят, болтают. Играют на подоконнике в «дурачки». Один сидит в углу, читает засаленный роман, покуривая. Двое в коже волокут навстречу Наде арестанта со связанными за спиной руками. Приходится остановиться, пропустить. Глаза его безумно выпучены, и что-то безумное он выкрикивает: она мне да! Я ей нет! Она мне: пошел! Я ей нет, пупсик! Она мне да! Ну ты, баба! Сука! Я ей да! Да! Катись колбаской! Я ей еще да! И тут! Раз! Раз!

Семененко, высокий, бледнолицый, вялый, чем-то напоминающий писателя Максима Горького на портрете, ни о чем не спрашивает, а провожает Надю в приемную Лихно. Это канцелярия, заставленная шкафами и столами, за столами четыре машинистки. Секретарша Лихно, изящная брюнетка с лакированными ногтями в довоенном деловом костюме. Она здесь главная, любезно приглашает сесть, подождать. Надя усаживается у стены. Машинистки стучат на своих «ундервудах», переговариваясь по-латышски. Распахивается дверь кабинета, появляется желтолицый, красноглазый, осунувшийся мужчина в пыльном пальто, за ним – солдат с винтовкой и дама в черном бархатном жакете-рединготе, видимо, жена желтолицего. Они что-то торопливо договаривают, секретарша ловко оттесняет даму от солдата и арестованного, те скрываются за дверью в коридор. Женщина стоит, сгорбившись, повесив руки, растерянно оглядывается, машинистки, не поднимая лиц, стучат по клавишам, женщина всхлипывает и выходит следом, осторожно прикрыв за собой дверь.

Из кабинета Лихно выходит некто в пыльном пиджаке, мятых брюках, но в галстуке. Подходит к Наде и склоняется к ней.

– Вы Москвина?

Надя кивает.

– Ваша девичья фамилия Андерсен?

– Да, – удивленно говорит Надя. – Откуда вы знаете?

– Тут многое известно. Я когда-то слушал лекции вашего батюшки. Умнейший человек! Как он? Что с ним?

– Умер год назад.

– Жаль. Прекрасный был человек!

Говорит незнакомец тихо, и секретарша потихоньку приближается, желая подслушать. Но машинки стучат без остановки, и услышать ей ничего не удается. Не подходить же совсем вплотную.

– Надеюсь, что с вашим супругом все обойдется. Один я помочь, увы, ничем не могу. Но сделаю всё, что в силах. Еще пару дней потерпите, образуется.

– Благодарю вас. А можно я у вас буду справки наводить?

– Да, конечно. Звоните. Коммутатор, потом – Дудко Степан Степанович. Это я. Был рад с вами познакомиться.

Секретарша приглашает Надю в кабинет.

Надя сидит против Лихно. Тот говорит отрывисто, резко. Треугольное белое лицо, длинные, глубоко упрятанные подо лбом глаза в тени.

– Дайте руку, – приказывает.

– Что?

– Руку!

Протягивает через стол свою и хватает Надину, поворачивает ладонью вверх.

– Теперь излагайте!

И слушает Надю, сперва изучая ее ладонь, потом обхватывает запястье, улавливая пульс. Выходит из-за стола, заходит Наде за спину и навешивает распахнутые ладони над ее головой, едва не касаясь.

– Продолжайте!

Наконец возвращается на свое место за столом.

– Всё, достаточно, вы свободны.

– А муж, Москвин?

– Разберемся. Вам сообщат. Свободны.

Надя встает.

– Умоляю! У нас дочь! Помогите, отпустите отца!

– Разберемся! Всё, меня ждут! Идите!

Надя идет к двери, приостанавливается, женская хитрость рождается сама собой, она оборачивается и, через силу наивно улыбнувшись, спрашивает.

– А что это вы делали? – и сама копирует недавний жест его рук над своей головой своими дрожащими.

Лихно самодовольно усмехается.

– Читал вашу энергию. Не тревожьтесь, энергия у вас положительная. Идите, мы разберемся с вашим мужем.

Никого и ничего не видя, Надя идет по коридору, спускается по лестнице, ноги плохо слушаются. Устала. Вдруг голос.

– Надежда Ивановна!

Она оглядывается.

С верхней ступени смотрит на нее некто в дешевом свитере и распахнутом английском френче.

– Здравствуйте, Надежда Ивановна, – говорит он, спускаясь к ней.

Надя смотрит, не узнавая. От голода болит голова. Однако память постепенно ловит в мутном пространстве улетевшего времени круглые темные, желающие гипнотизировать глаза, что-то вычисляет, сопоставляет и совмещает с давним образом: постарел, начал седеть, немного обрюзг.

– Петр Петрович, вы?

– Мартын Иванович Бобков, – он протягивает ей руку. – Так меня зовут. По-настоящему. Что вы тут делаете?

– Здесь мой муж.

– Муж… Служит?

– Арестован.

– Пойдемте прогуляемся, расскажете.

Вышли из подъезда, перешли улицу. Деревья в Александровском саду только начинают желтеть. Присесть некуда: от скамеек остались одни чугунные остовы, сиденья растащены на дрова. На животе белого когда-то Геракла с отбитым носом начертано углем: «Слава пролетариату».

Петр Петрович, фон Тауниц, Алексей Сидоров, он же – Мартын Бобков, наконец-то идет рядом с той, которую то и дело вспоминал ночами в тюремной камере, представляя ее себе «девушкой в белом», хоть в белом он ее никогда не видел. И как в тюремных грёзах, и как когда-то давно в Ч., так и теперь она кажется ему прелестной, только немного иной, потому что прошло с тех пор шесть сумасшедших лет. Стала она теперь взрослой озабоченной дамой, бледной и печальной. Слегка увядшей, но все равно прелестной. И он не умолкает, не замечая, что ее пошатывает от усталости и голода.

– Тогда мы не встретились с вами. Меня сразу арестовали на вокзале в Петербурге. Получил шесть лет. Да еще довесили три за побег.

Он все что-то говорит, говорит, говорит торопливо, волнуясь, немного рисуясь, изредка как бы невзначай касаясь плечом ее плеча, рассказывает, как в тюрьме вдруг попались ему в руки сказки Андерсена, откуда-то взялись, и он тут же вспомнил про Надю. Она кивает, не понимая на самом деле почти ничего. Что он тут делает? Случайно оказался? Служит? Вдруг Надя насторожилась. Услыхала важное.

– Вот, теперь партия направила меня в ЧК служить, – говорит он. – У нас всякая служба чистая, даже в ЧК, да, даже в ЧК, что бы там буржуи не пели.

– Вы тут служите?

– Ну да. Служу. Советская власть – божеская власть.

– Вы уверены? – вырывается у Нади.

– Совершенно. И вы верьте! Вы ведь тоже не чужды нашим идеалам, я помню…

Надя вдруг ясно вспоминает, как тогда, давным-давно, в какой-то иной нереальной жизни пришла к нему ночью, как шумел тогда дождь по крыше и поскрипывала лестница, и что было потом…

– Что с вашим мужем? – спрашивает Бобков. – Кто он? Фамилия?

– Москвин Антон Сергеевич, – говорит она и рассказывает всё, что кажется ей важным для его освобождения.

– Я вам протелефонирую. Сегодня же. Попробую выяснить. Пойдемте обратно.

Они возвращаются к зданию ЧК. Тут стоят пролетки и одно авто. Бобков приказывает шоферу:

– Товарищ Семенов, отвези товарища Москвину, куда скажет. Сразу возвращайся, мне в Смольный к пяти.

И Надя катит домой в автомобиле, словно важная комиссарша, мысли ее тревожно мечутся от ужаса к надежде. Даст Бог, Бобков поможет: коли он командует автомобилем, то он тут какой-то начальник. Не самый главный, меньше Лихно, но все же – начальник. Вдруг поможет?

Бобков же идет в подвал, где свалены трофеи, добытые чекистами при обысках. Приказывает найти вещи Москвина. Парнишка в студенческой фуражке, порывшись минут пять, выдает ему коробки, узлы и папки с разными бумагами и письмами. Забрав только папки, Бобков отправляется в свой кабинет. Через полчаса, перебрав бумажный хлам, он уже ясно понимает, что Москвин для новой власти никакой опасности не представляет, а попал в переделку только как бывший офицер. Заложник. Но и офицер он не настоящий, не военный, а инженер. Паровозы умеет ремонтировать. Полезный. Пусть ремонтирует, можно отпустить. Отпустить? К Наде?

Последняя папка. В ней газетные вырезки разных лет, из разных газет, и все это – статьи за подписью Москвина.

«В суждениях о социализме постоянно делается грубая ошибка – социализм приравнивают к христианству первого века. Но это все равно, что смешать товар с подделкой под него. Клюквенный сок похож на красное вино, но он не вино. В христианстве есть тот спирт, которого недостает социализму, – свобода. Христианство предлагает отдать свое имущество, социализм предлагает отнять чужое. Уже из-за одного этого можно назвать учение социализма антихристовым, до такой степени оно полярно противоположно Евангелию Христа. Христианство предлагает раздать имение нищим добровольно, и это предлагается не всем, а только тем, кто хочет быть совершенным, социализм же всех тащит в свой рай, приставив револьвер ко лбу».

Ну и слова! Нет, это что-то нам чуждое, путаное, думает Бобков. Враг, соображает Бобков, настоящий враг, ясен пень. Поповские соображения. Другие вырезки. Костерит Николашку. Ладно. А тут – евреев. С нашим интернационализмом – несовместно. Ополчается на царских министров, но превозносит вешателя – Столыпина. И русский народ ему не пришелся. Какая путаница! Но главное – он против нас. Враг! Умный и хитрый враг. Как быть? Пустить его в расход – ничего не стоит, хоть сейчас. Но Надя! Можно, конечно, вырезки эти уничтожить, никто и не заметит, не узнает…