Здесь, под небом чужим - Дмитрий Долинин

– Приезжайте, – сказала Надя и положила трубку.

Когда он пришел, она заперла за ним дверь и пригласила его в гостиную.

– Присаживайтесь. Подождите. Я принесу вина, там осталось.

Она направилась в Анфисину каморку и вынула из-за иконы револьвер. Взвесила его в руке, проверила. Заряжен. Перекрестилась на икону и пошла в гостиную. Встала на пороге, держа револьвер обеими руками. Бобков схватился за кобуру.

– Руки за голову. Стреляю сразу, – пригрозила она.

Всегда приподнятый как бы в улыбке один угол ее рта показался ему гримасой зверя, готового к прыжку. Он медленно, не отрывая от нее хищного взгляда, поднимал руки.

– Вот так, – сказала она. – Ты меня обманул, ты предал Москвина, ясен пень. Папку с вырезками принес на ваше судилище именно ты. Зачитывал ты, негодяй! И ты сейчас умрешь.

– Это не так, не я, – оправдывался Бобков. – Это не я.

– Мне известно всё. Знаешь, от кого? От Дудко! Ты умрешь!

Он понял, что она действительно знает правду. Его рука сама собой метнулась вниз, к кобуре, и тогда она выстрелила. Выстрелила раз, другой, третий…

Через несколько дней ее с Марьюшкой, Веру Сергеевну и Дудко контрабандисты доставили на парусной лодке в Эстонию. Здесь не место для подробного описания их путешествия и иных дальнейших событий, потому что путешествие и события эти, на самом деле, – не конец истории, а начало следующей. Истории, которая рассказала бы о мытарствах русских беженцев за рубежом. О том, как они приживались, как устраивали заново свою жизнь среди чужих, равнодушных, иногда – враждебных людей. До нас дошли только некоторые отрывочные сведения. Известно, например, что Степан Степанович Дудко стал Надиным мужем и новым отцом для Марьюшки. Зарабатывал он, служа в парижском такси, а энергичная Надя основала свое дело: сперва шила шляпки, потом модные блузки и даже добилась известного коммерческого успеха на этом поприще. Правда, толком считать и заниматься бухгалтерией она так и не научилась, эту заботу взял на себя Степан Степанович.

Где-то около 1935 года случилась с Надей беда. Рассказывали, что сначала она впала в мрачное безразличие ко всему на свете, забросила швейное дело, потом начала забывать имена, перестала узнавать давних знакомых. У нее диагностировали опухоль мозга. Говорят, что перед смертью она пребывала в сильном возбуждении, металась и бормотала про кого-то, кого обязательно и немедленно нужно похоронить, иначе в квартире будет невозможно жить.

Мари де Нарп (в девичестве – Мария Москвина) в 1971 году на блошином рынке Сент-Уэн купила за пятьдесят франков картину, знакомую ей по старой домашней фотографии. Это был поясной портрет молодой девушки в темно-зеленой блузе, отороченной кружевами. По-детски худые плечи обнажены. Бледное лицо повернуто почти троакар. Коса перекинута на грудь и написана, как и все волосы, теплым густым цветом. Губы девушки не симметричны, правый их край немного приподнят вверх, будто они своевольно чуть улыбаются, тихо подшучивая над своей хозяйкой и всем окружающим. Прозрачные тонкие кисти рук молитвенно сложены перед грудью, выпрямленные пальцы с силой сплетены, а задумчивый взгляд направлен куда-то вниз и вбок, за обрез полотна, отчего кажется, что девушка на полотне размышляет о чем-то важном, философичном, вроде смысла бытия…

Принцесса

…картинка эта не плоская, а трехмерная. Как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся в ней те самые фигурки… Вон бежит, задыхаясь, человечек. Сквозь табачный дым я слежу за ним, я напрягаю зрение и вижу: сверкнуло сзади человечка, выстрел, он, охнув, падает навзничь, как будто острым ножом его спереди ударили в сердце. Он неподвижно лежит, и от головы растекается черная лужица. А в высоте луна, а вдали цепочкой грустные, красноватые огоньки в селении.

Россказням, будто, когда стареешь, бег времени ускоряется, я прежде не верил. Теперь же, увы, приходится в этом убеждаться самому. Жизнь моя была довольно однообразной, ровной, за исключением одного яркого приключения, занявшего десяток оказавшихся стремительными лет. Приключение это было, кроме неожиданного и грубого завершения, более, скажем так, литературным, нежели реальным, и, естественно, у меня сохранились нужные записи и документы. Вот их-то я нынче привожу в порядок, дополняю, связываю, чтобы опубликовать. Впрочем, в наше время вкусы сильно изменились, и я совершенно не уверен, что моя писанина вызовет хоть какой-нибудь читательский интерес. Но, тем не менее, тем не менее…

В середине восьмидесятых, когда мне было около сорока пяти лет, я решил поменять квартиру. Трехкомнатная, доставшаяся мне от покойных родителей, в которой мы почти пятнадцать лет обитали вдвоем с Алиной, стала не нужной. Более того, оказалась мне в тягость. Совместных детей у нас не получилось, а моя дочь от первого брака жила с мужем и детьми в Одессе. Алина внезапно умерла (а была она на двенадцать лет меня моложе). Ежедневные встречи с привычным обжитым пространством и разными мелочами напоминали мне о нашей обломившейся жизни, отдаваясь в сердце болезненными уколами.

Блузка с вертикальными голубыми и белыми полосками, которая так шла Алине. Выбросить или отдать кому-нибудь ее я не мог, не смел расстаться. Или кресло, мягкий стул с подлокотниками. Его я решил подарить Алине ко дню рождения, чтоб ей было удобнее сидеть за письменным столом. Сделал заказ, кресло привезли с опозданием на месяц. А еще через два месяца Алина умерла… Попадались на глаза ее тапочки, бессмысленные подарочные вазы и тарелки, какие-то поздравительные картинки, бусы, серьги, кошелечки, папки со ставшими теперь ненужными документами. Пачка не проверенных Алиной школьных сочинений. Полотенце, которым она укутывала свои пышные волосы после мытья. Словом, разнообразные материальные следы ушедшей безвозвратно, угасшей жизни. Или истаявшего нашего времени? Мучили мысли о ремонте, который мы с ней планировали на ближайшую весну, да так и не успели начать. Обычно, допустим, заваривая кофе в неуклюжей массивной кружке, я просто ею привычно пользовался. Но изредка вдруг взрывалось яркое воспоминание про то, как мы внезапно увидели эту неказистую поделку провинциального местпрома в каком-то костромском магазине и обрадовались. Я всегда любил большие кружки, да все не находил подходящую, а тут – нате, попалась… Воспоминания эти были по-настоящему физически мучительными…

Короче, я решил сменить эту квартиру на однокомнатную, и два года только тем и занимался, что подыскивал варианты обмена. Ничего не помню из этих двух лет. Были они пусты, квартирные хлопоты свершались как-то механически, и если кто-нибудь сейчас спросит у меня совета, как действовать в подобных ситуациях, я ничего не смогу подсказать. Забыл начисто. Да и времена теперь иные, все делается по-другому. Незадолго до переезда, собравшись с силами, покидал в мешок большую часть того, что можно было бы назвать осколками прежней жизни, и вынес на помойку. Кое-что немногое, особенно мне дорогое, взял с собой. Проснувшись в первый раз на новом месте, я вдруг, вместо радости обретения свободной жизни, обнаружил, что мучительные воспоминания никуда не делись, да еще присоединилось к ним чувство стыда. Я ощутил себя изменником, предавшим нашу совместную с Алиной прежнюю жизнь. И, чтобы убедить высшие силы, что я все же не совсем уж предатель, а если и предатель, то поневоле, вбил гвоздь и повесил на стенку плечики с Алининой полосатой блузкой. Там она висит и поныне, впитывая табачный дым. Иногда ее приходится стирать.

Между тем я получил солидную доплату и, можно сказать, стал по тогдашним советским меркам почти богатым. Так же, как старая, новая моя квартира находилась в центре Петербурга (тогда еще Ленинграда). В прежней окна смотрели на узкую улицу, по которой то и дело громыхали трамваи. Окна новой выходили во двор, прямо на высокий, в грязно-желтых разводах брандмауэр. Здесь царила мертвая тишина, только иногда сильно кричали вороны. Вначале, после прежнего трамвайного лязга, тишина угнетала, а потом, по прошествии некоторого времени, стала привычной.

Брандмауэр, к счастью, загораживал не весь окоем. Между этим брандмауэром и еще одной такой же глухой стеной возникал довольно широкий разрыв. В нем, как в незавершенной сверху раме, можно было увидеть близко внизу бурую крышу двухэтажного какого-то строения, дальше – четырех этажный охристый дом вычурной архитектуры с башней. На краю башенного карниза примостилась белого, грязноватого от времени металла фигура гения с металлическим же факелом в руке. За башней, чуть левее, был виден поворот канала, его бесконечная прямая и стремительная после поворота перспектива постепенно таяла, растворяясь вместе с далекими домами, окнами, крышами и мансардами в белесом сыром воздухе. Пожалуй, слегка утихомиривал мою тоску и угрызения совести только этот вид из окна.