Газета Завтра 851 (10 2010) - Газета Завтра

     Твой язык чародейный, таинственный, загадочный. Иногда птичий, иногда напоминающий бульканье весенних ручьёв, крик чаек, иногда стенания и голошения кликух. Откуда он взялся? Хотя ты утверждаешь, что так говорит Поморье, но так не говорит Поморье. Так говорит ракушка, которую ты нашёл на берегу моря.

     В.П. Твоими устами бы да мёд пить. Самая большая печаль, что язык слабый во мне. Это мой бесконечный укор. Я чувствую, как всё время запинаюсь. Лезут всё время одни и те же обороты, фразы, метафоры. Меня удивляет (это я безо всякой рисовки говорю), почему мне говорят, что язык хороший. На самом деле язык бедный. Когда послушаешь, как говорит простой народ... Ему не надо сочинять, выдумывать, метафоры из него изливаются сами: так, между прочим. Вся наша образованность не помогает нам в языковой стихии. Она в нас всё затенила и приглушила.

      Может, во мне что-то и вспыхивает порою. Может, старое знание. Может, детство. Тогда все так говорили. Я пишу тем языком, каким говорил русский народ на моей памяти в 40-50-е, когда я был журналистом, ездил по Северу. Другое дело, испорченный грамотёшкой, я его не воспринимал.

      Городская культура портит человеческую душу. Она заклинивает на примитиве каком-то. Человек городской не видит природы живой. Он не видит, как солнце садится. Не видит, как течёт вода, колосится рожь, как поет жаворонок. Он встаёт, бедный, до солнца. Солнце ещё в измороси где-то лежит на востоке, а он уже ползёт грязной зачумлённой улицей (ты хорошо передаёшь это в своих романах), забивается в автобус развинченный (я по Северу это помню) и стоит у станка. Я сам стоял фрезеровщиком. Потом пивца с водочкой крякнул, закусил пельмешками и едешь в общежитие или домой. Опять автобус. Солнце уже в проклятом западе упало, нету даже розовой окалины. Человек живёт в темноте. А человек, живущий в темноте, лишён Бога. Ходит в церковь-то, а уже обезбоженный. Потому что нет солнца.

     Живое дыхание где? Земля вся затоптана, залита цементом, асфальтом. И откуда взяться языку? Почему-то решили, что главный язык — культурный, литературный, который создали в городе. Да там нет языка практически! Там городской сленг, придуманный кучкой бездельников. Спасибо Пушкину, который его немного оживил. В чем его величие? Часть слов народных он привнес и оживил язык. Этому трупу раскрашенному придал живые черты и дыхание живое.

     Я был графоман совершенный, журналистом работал. Старался писать красиво, выспренно. Потом как-то во мне очнулось и полилось само. Мне не надо смотреть в словари, слова сами вспыхивают. И угасают, пропадают. Ты спроси меня пример народной метафоры — мне никогда не привести.

      А.П. Открылась скважина в тебе, полилось. Может, через язык в тебе и Бог проснулся, мессианство твоё. Я на твой язык смотрю так, что это флакон, где находится концентрат гигантской силы. Его можно по чайным ложечкам разливать в литровые сосуды, и они будут благоухать и цвести. Может, ты в этом смысле избранник, потому что вся современная урбанистическая культура с её очень интересным, страшным, грозным легированным языком, лишилась таинственных песнопений. И она в тебя всё это заложила. Ты — сохранитель. Когда-нибудь тебя, может, выкинут на пустую планету, и из тебя изольются все эти реки, словеса, красоты. Ты — вместилище этого языка. Ты — хранитель, ты — весталка, которая держит этот огнь в себе. Я думаю, что для тебя язык — это и есть бог, божество.

     В.П. Слово и есть душа. А в душе Бог. Слово во мне появилось, когда появилось сострадание к ближнему, к маленькому человеку.

     Я однажды на Белом море жил у старушки, вдовы военной. Тогда казалась старушка, а лет 50-55. Зима, замороженное оконце, закружавленное всё. Избёнка крохотная в 2 окна — для севера редкость. Я оглянулся (Шукшин потом в фильме повторил это): она у окна стоит и в проталинку смотрит. И такая жалость меня пробила! Крайний Север, пенсия тогда 6-8 рублей, дров нету, надо плавник таскать на себе, заколело всё. Я подумал: как ей дальше доживать? Муж погиб, детей не осталось. Это же бездна, но к ней крестьяне подступали без отчаяния.

     Один поэт прочитал мою повесть раннюю, его удивило, он спросил: "Володя, пожалуйста, укажи мне место, куда поехать, чтобы я поднахватался языка". Я говорю: "Поднахвататься нигде нельзя. Это должно появиться в сердце. Не надо никуда ехать, это должно в тебе открыться. Родничок. Пусть и слабенький".

     Многие и думают так, мне и Маканин говорил: "Ты сидишь, обложившись словарями, из одного слово, из другого слово выдернешь".

     Ага! Я ему: "А ты попробуй. Хоть миллион словарей ты раскрой..." Слова обладают странной особенностью. Попало слово, а я не помню его значения, раскрываю словарь и вижу столько прекрасных слов — целая вереница. Но как только словарь захлопну — ни одного в голове не остаётся!

     Ты ими восхищаешься, но они тут же пропадают. Странное таинство слова. Я всё ссылаюсь, что у меня плохая память. Многие помнят стихи наизусть целыми книгами, но они же эти слова не помнят. Какая-то тайна в этом кроется. Почему-то слово не хочет остаться в человеке. Раньше оно находило жилище в душе, пусть и не каждого человека, но в одном из тысячи, а сейчас и в одном из миллиона оно не хочет оставаться. Убегает. Мы какие-то давно уже испорченные. Потеряли какую-то национальную конструкцию, свой архетип мы, наверное, утратили.

     То, что ты говорил, это способность радоваться. Когда Марфа Крюкова или Кривополенова, исполнительницы былин, выпивали рюмочку, у них шло их пение из радости душевной. Они этот мир видели и восхищались. Они не знали, что это красиво. Я спрашивал у простых людей: это красиво? Они: а что такое красиво? Слова "красиво" нет в народе. Не было. Только у интеллигенции. А радость душевная происходит, и из радости душевной песнопения былинные, речитативы, образы, метафоры удивительные, мне их сейчас и не воспроизвести. Все эти птицы, гуси, вьюги…

     Это потому, что у народа удивительно богатая душа. Я пробовал вспоминать снег, камень. Только на Севере метафор снега около 120. Только на Севере! А такие метафоры, но иные уже, и на Донщине, в Сибири, Дальнем Востоке. Но русский человек, приезжая, везде разговаривал без переводчика. В простоте, без искусности, в схоластике не мог жить человек. Ему надо было всё украсить. Камень. Казалось бы, ну и что. Но 80 названий камня! А уж про землю и говорить нечего! Столько метафор земли, ветра. Весь мир был одушевлён, оживлён и украшен. Наша земля была красно украшена реками. Но она была и красно украшена мыслями и языком, чувствами. Значит, Богом украшена. И про книги говорили: книги — это реки, напояющие вселенную. А сейчас книги — это товар. Как изменяется мир совершенно! Исчезает крестьянство, исчезает живая жизнь на земле — матери. И сам язык скукоживается. Душа даже более сейчас материалистична, чем была при советской власти.

      А.П. А ты мир, в котором живёшь, принимаешь.?

     В.Л. Нет. Нет. Однозначно.

      А.П. Ты этот мир отвергаешь.

     В.Л. Да, полностью.

      А.П. Я этот мир принимаю. Меня с этим миром примиряет возможность его изображать. Я набрасываюсь на него, как на еду отвратительную, но неизбежную, его изображаю. Меня в этом мире держит только творчество. Я сражаюсь с ним в творчестве, и сам странным образом его закрепляю, продлеваю.

     В.Л. Раз ты с ним борешься, значит, ты его не принимаешь. Ты бы писал о нём с любовью, а не с такой аффектацией, не с таким гневом, с такой неприкрытой ненавистью. Ты его не принимаешь как раз.

      А.П. Я от него не отворачиваюсь. Я его принимаю как объект своих атак.

     В.Л. Да, как объект ненависти, отвращения. С одной стороны, у тебя любовь, которую ты описываешь с такой чувственностью и с таким темпераментом. А ненависть к этому миру, ворвавшемуся обманом к нам, ты смягчаешь только любовью мужчины и женщины. И находишь отдушину для себя, чтобы совершенно не испепелиться душою. Потому что если всё время ненависть на ненависть, человек сам сгорает. А любовь к женщине, к матери, старику, герою помогает. Они твои спутники, помощники в твоих борениях.

      А я не нахожу струну. Я говорю: да, я за русский национализм и за русский социализм. Так можно сказать. Но с другой стороны, я говорю: русский человек тысячи лет жил при частной собственности, он не отвергал её, не убивал друг друга, себя, не переживал по поводу частной собственности.

     Только 70 лет была общественная собственность. Я считаю, что можно найти какой-то ключ, камертон, чтобы воодушевить русский народ к жизни. Он способен заново всё начать, потому, что он начинал свой путь многажды в истории. Может, 10, 20, 100 раз начинал, потому он и такой живучий.