Разящий меч - Уильям Форстен

– Ты, Дмитрий, кричишь, как артиллерист. Те тоже немного глуховаты и всегда говорят громче, чем надо.

Дмитрий улыбнулся, но ничего не ответил. Рядом с ним сидел Юлий, бывший раб Марка, а теперь консул в Совете плебса. Эндрю улыбнулся, глядя на слегка смутившегося человека. Хорошо, что Марк послал для переговоров именно его. Разумеется, на эту роль годились и сам Марк, и Винсент, но зрелище бывшего раба, ныне представляющего Рим, грело сердце. Двухпалатное римское правление – сенат для патрициев и палата для плебеев – вовсе не удовлетворяло радикалов-республиканцев как в Риме, так и на Руси. Но по плану Винсента, как осознал Эндрю, оно лучше всего подходило для военного времени. Потом его можно будет усовершенствовать, если, конечно, они сумеют пережить это время. Винсент говорил, что экономическая революция и индустриализация вскоре сделают класс патрициев пережитком, чем-то вроде палаты лордов в Англии. Юлий же, хотя и был новичком в политике и не обладал жизненным опытом Калина, тем не менее быстро учился. Однако во время военной угрозы Калин и Марк правили скорее как диктаторы, признавая, впрочем, авторитет Эндрю во всем, что связано с военной деятельностью.

Эндрю заметил любопытную вещь. Сам он отказывался от всяких постов, так как стремление к ним казалось ему проявлением глупого тщеславия, в то время как Ганс, Винсент и больше сорока других людей стали командирами бригад и более крупных соединений по его приказу. Он же так и оставался полковником. Ганс тоже сохранял свое сержантское звание до тех пор, пока не стал командовать бригадой, и получил свою первую звезду уже как бригадный генерал. Во всей Валдении был только один полковник. Вот так и вышло, что чин полковника оказался здесь самым высоким.

Эндрю посмотрел на Буллфинча, глаз которого прикрывала черная повязка, делая его похожим на пирата прежних времен. Молодой человек уже почти оправился от ужасного ранения, полученного в битве при Сент-Грегори, как назвали сражение, в котором столкнулись два флота. Однако нужно признать, что ранение никак не повлияло на юного лейтенанта, разве что превратило его в романтического героя, за которым постоянно бегали девушки. Похоже, они считали молодого адмирала совершенно неотразимым. «Уж чем наша профессия и награждает нас с избытком, так это шрамами», – кисло подумал Эндрю.

Рядом с адмиралом сидел отец Касмар, глава церкви и высший судья всей Руси. Одет он был в простую черную рясу без всяких украшений. Поймав взгляд Эндрю, он улыбнулся и кивнул:

– Теперь вы чувствуете себя лучше?

– Спасибо, отец, намного лучше. – Когда до нас дошла весть о твоей болезни, – произнес Калин одобрительно, – отец Касмар каждый день отслуживал молебен за твое выздоровление.

– Ну вот, вашими молитвами я снова на ногах.

– По правде говоря, это была молитва за нас всех, потому что без тебя, друг мой, мы бы ничего не смогли сделать, – сказал Калин.

Эндрю промолчал – подходящего ответа на подобное утверждение ему, как всегда, не приходило в голову.

В дальнем конце вагона он увидел Чака Фергюсона рядом с Джеком Петраччи. Молодой инженер, приложивший руку чуть ли не ко всем техническим изобретениям в этом мире, блестящими, как обычно, глазами смотрел куда-то в неведомые дали, словно видя там воплощение новых идей, которыми, казалось, была наполнена его голова. Эндрю мысленно увидел того Чака, который предстал перед ним в первые дни войны – войны на Земле, где их противниками были такие же люди, как они сами. Тогда он почувствовал, что этот молодой человек вряд ли будет хорошим солдатом. Чаще других он валялся на больничной койке, переболев всеми болезнями, какие только можно подхватить в солдатском лагере, не отличающемся особыми удобствами. А выйдя из госпиталя, он пытался совершать марш-броски со всеми наравне, но обычно к вечеру сержант Барри или кто-нибудь из его добровольных помощников тащил мушкет Чака, потому что сам он едва передвигал ноги. Но он не сдавался и не давал себе никаких поблажек. Эндрю не раз предлагал ему место в арьергарде вместе с квартирмейстером и его помощниками, но Фергюсон всякий раз раздраженно отвечал, что вполне справится со своими обязанностями. Слава Богу, он выжил, – подумал Эндрю, и снова посмотрел на солдата, который в этом мире не выстрелил ни в одного врага, но в то же время сделал для их спасения больше, чем все остальные.

Последним сидел Гамилькар, его лицо скрывалось в тени. Калин и Ганс возражали против его присутствия, но Эндрю настоял на своем. Всего семь месяцев назад этот человек был их врагом и чуть было не разгромил их, а сейчас он стал одной из ключевых фигур их союза, и возможно, именно он поможет им победить. Почти сорок тысяч карфагенян жили теперь в Республике Русь, поселившись вдоль побережья на границе с Римом. Их постоянные рейды на завоеванную территорию с целью спасения своих соотечественников раздражали врага и позволяли получать свежую информацию о его передвижении. Эндрю хотел, чтобы Гамилькар до конца осознал, что он и его люди теперь стали их союзниками, а сам Карфаген превратился в город, оккупированный врагом. Конечно, это вряд ли было возможно, если бы на совещание прибыл Марк, настолько глубоко укоренилась вражда между двумя народами. Хотя и было очевидно, что Гамилькар всеми силами души ненавидит мерков, Эндрю понимал некоторую опасность его присутствия в штабе, где обсуждаются планы военной кампании. Однако он так мало знал Русь, что вполне мог участвовать в этом первом совещании, а в дальнейшем, когда на столе появятся карты и другая секретная информация, он будет уже далеко отсюда.

– Господа, у нас впереди два дня, – тихо произнес Эндрю. – Давайте начнем.

Он кивнул молоденькому слуге, который вышел из крохотной комнатушки рядом с комнатой телеграфиста и направился к ним с подносом, уставленным кружками с традиционным русским чаем, настоянным на цветах липы. Слуга посмотрел на Эмила, прежде чем поставить кружку перед Эндрю, и доктор кивнул, разрешая.

– Ну наконец-то нормальный чай, а не мерзкая микстура, – со вздохом сказал строптивый пациент.

– Всему свое время, – отозвался Эмил. – Не пей слишком много и съешь что-нибудь.

Эндрю не хотелось спорить с врачом, тем более что второй слуга принес поднос с хлебом, на котором лежали толстые ломти свежего сыра. Для русских такое угощение казалось верхом роскоши, ведь во время войны пропал почти весь скот и теперь его поголовье только начало восстанавливаться. Калин, как правило, ел то же, что и простые люди, и Эндрю не раз видел, что на столе у него не было ничего, кроме хлеба с маслом.

– Ни к чему нам превращаться в бояр, – говорил Калин. И Эндрю понимал, что такая политика себя оправдывает.

Эндрю обхватил пальцами горячую кружку, наслаждаясь теплом, поднес ее к губам и сделал первый глоток. На лице его появилась восторженная улыбка – это была первая кружка чая за истекший месяц. Он уже вторично подхватил тиф и думал, что на этот раз ему не выкарабкаться.

Еще один глоток. Чай словно пробудил его к жизни. Эндрю поставил кружку и обвел взглядом собравшихся:

– Джон, начни, пожалуйста. Как у нас в целом обстоят дела?

Джон Майна открыл папку и посмотрел на друзей. В общем-то, бумаги ему были ни к чему, он и так помнил все цифры и факты наизусть.

– Производство снижается. Об этом мы говорили раньше. Дисциплина падает. Люди работают уже три года беспрерывно, за это время мы пережили две войны, и приближается третья. Количество больных возрастает.

– Зимой это не редкость, – ответил Эмил чуть ли не извиняющимся тоном. – И если бы не чистая вода и канализация, то заболеваемость была бы намного выше.

– Никто не умаляет ваших заслуг, доктор, – мягко сказал Калин. – Без вашей помощи мы бы вообще не справились.

– Я просто сообщаю факты. – добавил Джон, – и не больше того.

Эмил ничего не ответил, но Эндрю видел, что его друг воспринимает болезни как личное оскорбление.

– Что касается артиллерии: у нас триста десять легких четырехфунтовых пушек, сто двадцать двенадцатифунтовых «наполеонов» и двенадцать новых десятифунтовых «пэрротов», которые стреляют разрывными снарядами. Флот и береговая оборона имеют в своем распоряжении сорок два семидесятипятифунтовых орудия и двадцать длинноствольных, пушки, захваченные с разбитых кораблей Кромвеля, и пятьдесят пушек с галер. Шестьдесят четырехфунтовых пушек и дюжина «наполеонов» установлены на лафеты с большим углом возвышения для защиты от воздушных кораблей. Если понадобится, мы можем без труда приспособить их для стрельбы по наземным целям. В день производится около двухсот винтовок и еще столько же гладкоствольных ружей с кремниевым замком. Это в мастерских на Руси. В Риме такие работы только начались, поэтому они делают всего пару дюжин гладкоствольных ружей в день и два четырехфунтовых орудия в неделю. В следующем месяце, думаю, дело пойдет лучше.