Отцы - Григорьев Евгений Александрович "сценарист"

Свет погас. Кричали. Потом принесли фонари. С улицы кричали:

— Мы еще встретимся с тобой, падло!

Фонарь высветил рубильник. Включили. Зажегся свет. Стали осматриваться. Новиков с удивлением увидел Таню.

— Ты здесь? — спросил он.

— Конечно.

Сафонов прижимал платком щеку. Платок был в крови.

— Железкой ударили, — объяснил он.

— Распустили вы шпану, — сказал Новиков.

— Есть немного, — Сафонов кивнул и улыбнулся. — А где ты драться научился?

— Где? — Новиков держался за голову. — Я же здесь вырос, а не за границей.

— Что у тебя? — спросила Таня и достала платок.

Новиков поймал вопросительные взгляды.

— Журналистка из Москвы. Дронова, — представил он Таню.

Таня неуверенно улыбнулась.

На нее смотрели доброжелательно.

— На какой материал сразу вышли, — сказал Сафонов. — Вы от какой газеты?

— От журнала, — вмешался Новиков, — от молодежной редакции. Где я драться научился? — перевел он разговор. — В детдоме рос, на заводе вкалывал, на флоте четыре года, так что скучать не приходилось.

— И нам скучать не приходится, — сказал кто-то из ребят.

Все засмеялись. Всем уже нравился этот представитель из Москвы. Нравилось, что он такой: умел драться, умел говорить на «ты», нравилось, что он был в детдоме, был тоже работяга и служил на флоте — в общем, свой парень.

— Главное, — сказал Новиков упрямо, потирая голову, — это сроки. — Таня стояла рядом с Сафоновым, и тот что-то говорил ей, и она слушала и кивала, и улыбалась, и чем-то они были похожи. И оба молоды. — Сафонов, — окликнул его Новиков, — сроки, понял? Не для Белова и не для Гринберга, не для меня и не для дяди, а для комбината, для страны, для нас всех!

Сафонов улыбнулся и оглянулся на Таню. И та тоже улыбнулась, будто они были уже из одной компании.

— За нами, — сказал Сафонов, — дело не станет. Верно, ребята?

Все кивнули. И Таня тоже с ними.

— Ты приходи на собрание, — сказал Сафонов и улыбнулся даже несколько покровительственно, как младшему. — Послушаешь народ.

— Приду, — кивнул Новиков. Обнял за плечи Сафонова, сказал искренне: — Эх, ребята! Если на кого надеется Россия, Советская власть, так это на вас!

И никто из ребят не удивился.

Это была картина века. Они шли в темноте и пели «Марчука». Все свои ребята! И тут же в ночи светилась стройка и бухало, и ахало железо. И все было свое, все было сделано своими, вот этими руками. ГЭС. Величественная. Мощная. Знамение века.

Настало утро, и люди шли на работу — все одинаковы», в одинаковых телогрейках и робах, в касках, мимо одинаковых бараков. Они всешли водну сторону, как приливная волна, — на работу.

Новиков смотрел на них из окна Дома приезжих. Таня стояла рядом.

— Смотри, как они идут, — сказала она.

— Как?

— Красиво.

— Красиво.

— Хорошие ребята!

— Нормальные парни.

— Нет, — не согласилась она и засмеялась вспоминая. — Я видела, какой ты вчера был растерянный. Растерялся?

— Когда? — он недовольно покосился на нее.

И она счастливо рассмеялась.

— Когда они подняли руки. Все!

Он коротко посмотрел на нее.

— Тебе весело?

— Очень! Хорошие ребята, — повторила она. — А Сафонов просто настоящий парень.

— Нарвется этот твой Сафонов когда-нибудь, сломают ему хребет.

— Кто?

— Найдутся. Ему дай волю, так он действительно вообразит, что он пуп земли, а он бригадир, строитель. Вот и строй.

Она смотрела на него остановившимся взглядом. Он не видел ее, смотрел на улицу, на людей, идущих на работу.

— Все до поры до времени. Правдоискатели! Трахнутся о жизнь головой, растеряются и завоют. А Сафонова надо придержать — для работы он хорош, энтузиаст, а людей смущать не надо.

— Ты же не завыл, — тихо сказала она.

— Не завыл, потому что знаю — бесполезно. Я тоже жил в таком рабочем поселке, тоже получал свои сто десять и премиальные. — Он обернул к ней свое лицо. — Ты бы хотела стать женой такого работяги? Каждый вечер после работы — телевизор или заниматься любовью… Или выяснять отношения с соседями. Потом нарожать детей, чтобы не быть хуже других…

— Но ты же, ты же… — начала она.

— Что я? Я всегда знал, что выскочу, не буду, как все…

— Ты вчера обнимался с ребятами. Говорил им громкие слова.

— Ну и что? — он посмотрел на нее зло, как на врага. — Я пел с ними, и они пели со мной, им нравилось, и мне тоже. Что случилось? Кому я должен?.. Для меня главное дело — сроки. Сроки! Для этого я сюда приехал, «тем и интересен», — процитировал он. — А не для пения… Сафонов хороший парень, но это не профессия. Гол как сокол, всего лишь бригадир и член бюро… Мелковат для истины, за которую права качает. Кто за него? — И усмехнулся. — Его ребята, его парни?.. Это не капитал: Я уже разговаривал с Москвой. Его снимать будут. Может, не сразу… Переводом или повышением…

— Как?

— Так, обыкновенно. Мы зачем приехали? Экзотику смотреть?

— Зачем?..

— Дело сделать. Белов здесь навалял, но с него другие спросят, кто за ним стоит, а не я или эти ребята. У ребят — вера и энтузиазм, а у Белова — связи.

— Ты будешь против Сафонова? — спросила она тихо.

Он посмотрел на нее, усмехнулся.

— Что, испугалась? Думаю, как вывернуться. А тебе жалко?

— Ты сам говорил: он настоящий.

— Настоящий… Говорил… — И снова усмехнулся. — Сам когда-то был такой, все за правду-матку выступал.

— Ты и сейчас такой, — сказала она и обняла его за плечи.

Он посмотрел на нее. Засмеялся.

— Не такой. Умнее. А ты хочешь, чтоб я из-за твоего Сафонова имел жалкий вид? Тебе кто дороже?..

Она опустила голову. Подумала. Подняла глаза.

— Я перестаю понимать тебя. Я боюсь.

Он чуть не рассмеялся. Успел сдержать себя в последний миг.

— Постарайся понять, — сказал он. — Ты живешь в придуманном мире. В прекрасном, но придуманном. — Он говорил горячо, убежденно, как о выстраданном. — И когда жизнь непохожа на то, что ты придумала, ты сердишься, ты обижаешься, ты восклицаешь. А надо обижаться на себя, извини, на себя и на свой идеализм. Это хорошо, распрекрасно, непосредственно, когда в девочках, но не надо навязывать взрослым, нормальным людям, чтобы они любили свой идиотизм и орали: «Наш идиотизм — лучший в мире, качественный!» Я люблю думать сам! Сам!..

— За что ты так не любишь их?

И он снова взвился, сорвался:

— А за что мне их любить?.. На работе кто-нибудь глупость скажет, перемигнуться не с кем. К начальству приходишь, боишься проговориться, показаться умнее, чтобы не нарушить гармонии. Их? Людей я уважаю. Если есть за что. Я стада не люблю и этот инстинкт стадный. «Как все». Ненавижу!

— Я хочу у тебя спросить, — тихо сказала она.

— Ну?

— Я хочу у тебя спросить, — повторила она. — Я никогда не спрашивала, ты был… после меня… со своей женой?

— Какое это имеет значение?

— Имеет. — И она требовательно посмотрела ему в глаза.

Ему сразу стало скучно с ней, сразу захотелось расстаться, а главное — не выяснять эти дурацкие отношения. Прекратить как можно быстрее этот бесполезный разговор. Голос его стал вялым и скучным.

— Тебе со мной плохо?

Она рассмеялась неожиданным смехом, такого смеха он от нее никогда не слышал. И вообще она была непохожа на привычную Таню, которая преданно, с восхищением ловила каждое его слово. И эта новая Таня вызывала у него раздражение и тревогу.

— Как просто ты со мной расстаешься. Да… Такая наша любовь… А я молилась, ждала: он особенный… Аборты делала…

— Перестань… Ты сама меня выдумала. Я тебе ничего не обещал.

Она посмотрела на него долгим взглядом.

— Сама, — усмехнулась. — Да, ничего не обещал, только брал. Ты обычный.

— Да, я — обычный, — он торопился закончить разговор. — И я рад, что меня наконец не выдумываешь.