Отцы - Григорьев Евгений Александрович "сценарист"

Он опустил трубку, пометил в настольном календаре. Зазвонил внутренний телефон. Он поднял трубку.

— Новиков слушает. Нонна Александровна, рад вас слышать. К шефу? Сейчас буду. Как ваша внучка? Ну и слава богу.

Опустил трубку. Поправил галстук. Выдвинул один ящик, другой — проверил, все ли лежит на месте. Оглядел стол, открыл окно и вышел.

Шеф был не один, в углу в кресле сидел начальник шестнадцатого стройуправления, которое, в основном, ориентировалось на зарубежные заказы. «Шестнадцатое» считалось в тресте аристократическим, там были лучшие кадры. Кроме них в кабинете, как всегда, присутствовала «тень шефа» — референт Юра Круглов. Отчества Новиков его не помнил, были почти ровесниками, учились на одном факультете, знали друг о друге все или почти все, но не контактовали — разные были люди.

— Владимир Сергеевич, голубчик! — Значит, у шефа было хорошее настроение.

Новиков никак не мог определить: «голубчик» — это от снисходительности или от простодушия.

— Да, Николай Степанович, — сказал Новиков и не стал ждать приглашения, сел сам.

Он посмотрел на начальника «шестнадцатого». Тот ему кивнул.

— Как здоровье? — вежливо осведомился Новиков. — Зарубежники вас не замучили? Как почки?

— Спасибо, — лаконично кивнул тот.

Оба не любили друг друга. «Шестнадцатый» считал Новикова выскочкой, хамом, наглецом. Новиков считал его старой хитрой лисой.

Круглову Новиков кивнул и улыбнулся как приятелю.

— Владимир Сергеевич, — повторил шеф, — вы знаете, Руднев болеет, вот мы здесь посоветовались и решили, возьмите-ка вы одиннадцатый объект.

Он улыбался Новикову, будто делал ему рождественский подарок. Значит, сведения у тестя были правильные, отметил Новиков.

— Одиннадцатый, — повторил Новиков и напрягся. — Это комбинат?

— Абсолютно верно, — кивнул шеф.

— Насколько я знаю, там полный завал. И не мой профиль.

«Шестнадцатый» подал голос из угла:

— Вы человек молодой, энергичный, вам и все карты в руки.

Новиков посмотрел в угол, прямо в его очки.

— Я очень ценю ваше доброе расположение. А что, разве Руднев, Александр Вениаминович, уходит на пенсию? — обратился он к директору.

— О чем речь? На одиннадцатом отстают с монтажом. И какая-то неразбериха. Здесь честь треста и план. Это ваш профиль. Поезжайте, разберитесь.

— Но почему я? У нас своей работы невпроворот.

Вновь заговорил «шестнадцатый»:

— Владимир Сергеевич, вам доверяют, вы у нас — растущий, вы должны гордиться.

— Да, я горжусь, — Новиков перевел дыхание. — Значит, мне?

— Да, вы уж постарайтесь, Владимир Сергеевич. — Шеф уже не улыбался.

— Постараюсь. Раз надо, значит, надо. Таков наш девиз, — и Новиков улыбнулся.

— Организационные вопросы, — шеф кивнул в сторону Круглова, — с Юрием Андреевичем.

— Ясно. — Новиков встал. Еще раз улыбнулся. Всем. «Шестнадцатому» отдельно. — Что это вы так с фээргэшниками нацеловывались? Ведь там, в делегации, все старшее поколение, наверняка в войне участвовали. А вы с ними так задушевно, по-русски.

Вмешался шеф. Он, конечно, дорожил «шестнадцатым».

— Война была давно, сейчас новая политика: мы торгуем, сотрудничаем.

— Да, я читаю газеты, а зачем целоваться? Может, презент подарили, они это умеют за счет фирмы, а поцелуи-то от сердца, трест не оплачивает.

— Мы знаем, Владимир Сергеевич, что вы пережили блокаду, что у вас погибли близкие, что вы выросли в детдоме, мы знаем ваши биографические данные. Все! — Голос его был ровный и спокойный. — Относительно меня вы можете не беспокоиться.

— За вас я не беспокоюсь, — Новиков уже понял, что сорвался и что проиграл.

— Хорошо, — сказал шеф. — Значит, договорились.

— Всего доброго. — Новикову еще хватило сил улыбнуться, но он уже знал, что улыбка вымученная. Он шагнул к двери и вышел из кабинета.

В коридоре его нагнал Круглов. Поравнялся. Заговорил так, между прочим, не поймешь, то ли друг, то ли знакомый.

— Зря ты с ним. Ничего ж не добился. А у него связи. Зачем тебе это нужно? Ты знаешь, что там, на одиннадцатом?

— Догадываюсь.

— Я тебе ничего не говорил. Они тебя засыпать хотят. Но я тебе ничего не говорил. Хорошо ты ему… — И он мелко засмеялся.

— Ты не говорил, я не слышал. А ты с кем?

— Мы с тобой вместе учились. Смотри сам. — Он прибавил шаг и ушел вперед.

Он стоял в стороне, поглядывая, как выходят студенты. Время катилось, и он нервничал.

Он зашел в телефонную будку. Набрал номер.

— Алло, Иштван. Сервус!

Прогрохотал автобус, и он захлопнул дверцу кабины.

Опять он ждал. Опять шли студенты, молодые, веселые, беззаботные, а Тани все не было.

Он позвонил жене.

— Здравствуй, милый. Нет, не на работе. Оформляюсь. В командировку. В Сибирь… Как Никитка? Врач был?.. Ты только не нервничай… — Тут он увидел Таню.

Она шла с подругами, с сокурсниками, все молодые, и какой-то парень догнал их, хлопнул ее по плечу и что-то сказал, и все они рассмеялись. И Новиков вдруг почувствовал, как они молоды.

— Да, — сказал он хрипло в трубку. — Хорошо. Я тебя целую! Постараюсь быть раньше.

Он вышел из кабины. Закурил. Пальцы его мелко дрожали.

Он догнал ее, когда она осталась одна, без подруг, и шла среди московских пешеходов. Он поравнялся с нею и сказал тихо:

— Здравствуй.

Она посмотрела на него и вся засветилась и даже не могла сказать «здравствуй», а только кивнула головой.

— Слушай, — сказал он, — я очень тороплюсь. Через два дня я уезжаю на неделю в Сибирь.

— Так надолго?

Он был благодарен ей за это. Он вдруг сказал неожиданно для себя:

— Поедешь со мной?

— А можно?

— А что у тебя с сессией?

— Бог с ней, с сессией…

У него пересохло во рту. Отступать было нельзя.

— Поедешь?

— Конечно, Володя.

— У тебя не будет неприятностей на факультете?

Она тихо засмеялась.

— Зато мы будем неделю вместе.

— Я беспокоюсь.

— Ну что ты. — И она взяла его за руку.

Он вздрогнул: могли увидеть, и ни к чему были все эти эмоции.

— Ты вечером у подруги?

— Да. — И хотела спросить: «Ты приедешь?», но только посмотрела.

— Я заскочу. — Он уже злился, уже торопился.

И она опять нежно сказала:

— Когда хочешь, милый. Я буду ждать весь вечер.

Он не поцеловал, не тронул даже за плечо, сказал на ходу:

— Я пошел, ладно?

И опять она нежно и тихо, одними губами, и эта умиленность среди толпы прохожих его раздражала.

— Я целую тебя, — сказала она.

— Я тебя тоже, — выговорил он.

И поспешил в сторону и не мог долго успокоиться от этой нежности посреди мостовой, среди посторонних людей.

И нам не страшен вал девятый, И холод вечной мерзлоты, Та-та-ра-ра-ра-та-та… Ведь мы ребята, ха! Ведь мы ребята, ха! Семидесятой широты…

Юные романтики с гитарами складно и весело пели о мужестве, пригибаясь перед микрофонами. Девушки были в мужских белых рубашках с длинным вырезом и в коротких кожаных юбках с широкими поясами, длинные волосы от висков завивались кольцами на щеки. Парни были в свитерах и с гитарами и все время браво улыбались.

Новиков слушал их, смотрел, как перебирают ногами девушки, ноги были не особенно хороши, рядовые ноги, и на праздничном концерте в таких коротких юбках выступать было нельзя.

— Вот та девочка справа — ничего. Я не про голос.

— Ничего, — друг посмотрел и кивнул головой. — А дальше?

— Я уезжаю. Ты зайди к моей законной, так, между прочим. Она у тебя спросит, где я тогда был, я был у тебя.

— Спасал мою душу, — уточнил приятель.

— Точно.