Повседневная жизнь Москвы в XIX веке - Вера Бокова

Пока сохранялись традиции XVIII века, в аристократических семьях держали также скороходов, гайдуков, форейторов, собственных парикмахеров, ключников, так что набиралось человек восемьдесят, а в деревнях так и все двести, поскольку к дворне относились и те, кто вел все усадебное хозяйство. Естественно, позднее, уже к середине века держать такую уйму прислуги большинству дворян стало не по средствам и число дворовых сократилось — человек до двадцати.

Одевали и кормили дворню в основном «домашними средствами», на что шли привозимые из деревень припасы (лишь на форму — ливрею пускали более дорогое покупное сукно), а также выплачивали ей небольшое денежное жалованье на непредвиденные и карманные расходы. По праздникам — на Рождество, Пасху, а также в ее и хозяйские именины — прислугу полагалось одаривать какими-нибудь вещами и небольшими деньгами. Когда к Рождеству приходили из деревни обозы с провизией, барыня поочередно призывала всех домашних и наделяла еще и съестными подарками: индейкой, гусем, уткой, окороком. Личная прислуга получала в собственное пользование одежду «с барского плеча», почему-либо забракованную господами, и могла носить ее по праздникам или продавать в свою пользу.

Отдельные помещения из прислуги долгое время имели лишь немногие привилегированные и старые слуги (тот же дворецкий, какие-нибудь старая нянька или дядька, вынянчившие хозяев) и служившие боннами (нянями-воспитательницами), лакеями и горничными иностранцы. Холостые мужчины, кроме личного барского лакея-камердинера, чаще всего жили все вместе в людской, семейным строили на территории усадьбы несколько изб или людских флигелей, а незамужние женщины размещались по углам в жилых комнатах. У каждой где-нибудь под лестницей или в коридоре стоял сундучок и лежал свернутый рулоном войлок, который и составлял постель «девки». Ночью все эти постели расстилались у дверей и по коридорам. Личная прислуга чаще всего спала в комнате своего господина, на полу у дверей.

Специальной формы для большей части прислуги не было, лишь ливрейным лакеям и дворецкому в торжественных случаях и на выход полагалась ливрея в виде кафтана покроя второй половины XVIII века, обшитого по всем швам галуном — белыми, желтыми или иногда золотыми или серебряными тесьмами с ткаными на них гербами хозяев. Пуговицы на такой ливрее также обычно были гербовые, металлические. На улице надевалась треугольная шляпа и сверх ливреи накидывался плащ с широкой пелериной, также обшитые галунами. При полном параде к ливрее полагались белые чулки, короткие штаны до колен, иногда напудренный парик с косичкой (также в стиле XVIII века) и обязательно белые перчатки. Во второй половине века комнатная ливрея чаще стала походить на цветной, обшитый галунами фрак, а уличная — на длинное двубортное пальто, также обшитое галунами. На голове стали носить шляпу-цилиндр с гербовым галуном и кокардой. Лакеи должны были чисто брить лица, в то время как от дворецкого требовались обычно пышные бакенбарды и представительная осанка. Вообще слуга, отличавшийся высоким ростом, осанистостью и дородством, имел преимущества и на одних этих внешних достоинствах мог составить себе небольшой капитал (к примеру, рослых барских лакеев часто нанимали «для почету» на купеческие свадьбы).

Горничные носили обычные ситцевые платья, сшитые более или менее по моде, и черный или белый передник с кармашками. Прочая прислуга одевалась также по-городскому в дешевую набойку или толстое сукно (часто произведенные в каком-нибудь из имений владельца).

Старые слуги в хороших домах никогда не брали на чай (это считалось обидой для хозяев), и москвичи это знали и никогда чаевых не предлагали. Входящему в дом гостю полагалось обязательно пообщаться со швейцаром (из всех слуг-мужчин только его и дворецкого принято было называть по имени и отчеству): поговорить, пошутить или обсудить новости — в зависимости от ситуации. Прочую мужскую прислугу называли полным именем (Иван, Степан), горничных — уменьшительным (Маша, Глаша), кухарку — по отчеству (Михална), бонну, в зависимости от национальности, по фамилии с прибавлением почтительного фрейлейн, мадемуазель или мисс. Обращение отражало строгую иерархию, существовавшую среди прислуги. Дворецкий и дядька сыновей хозяина, казначей, парикмахер и стряпчий, а также мамы, няни и «барские барыни» относились к дворовой «аристократии».

Дворецкий и дядька получали самое высокое среди дворни жалованье — до 10 рублей в год и носили одежду из тонкого покупного сукна. Другие получали жалованье поменьше, но часто поощрялись подарками.

Мамы (кормилицы), воспитавшие хозяев, жили в доме на покое и пользовались привилегией сидеть в присутствии господ. Няни следили за хозяйством, выдавали сахар, чай, кофе. Барские барыни одевали госпожу, сопровождали в гости и в дороге в деревню сидели с ней в одной карете, а также смотрели за ее гардеробом, чистотой комнат, за горничными, то есть выполняли те обязанности, которые при Дворе ложились на камеристок и придворных дам.

Первостепенную прислугу — «дворовую аристократию» — прочая дворня звала по имени-отчеству и всегда вставала в ее присутствии. Привилегией этой категории дворовых был также отдельный от прочей дворни стол, за которым подавалось то же, что готовилось для господ.

Вообще мирок прислуги был довольно самобытен-, здесь бушевали собственные страсти, интриги и увлечения, имелись свои вкусы и развлечения, своя сословность. «Лакей магната, — свидетельствовал бытописатель, — едва удостаивает наклонением головы лакея мелкого чиновника, а кучер секретаря с особенным уважением смотрит на кучера сенатора и часто гордится, если удостоится его почтенного знакомства»[51].

Дворня вообще была много развитее своих крепостных собратьев — пахотных крестьян. Среди дворовых многие были грамотны и даже начитанны, а «дворовая аристократия» в хороших домах щеголяла прекрасными манерами и совершенно барским обликом. А. И. Шуберт вспоминала: «Камердинеры бывали люди важные, живавшие подолгу за границей, по тогдашнему много читавшие. Например, камердинер графа Гудовича, почтенный старец, женат был на француженке и свободно говорил по-французски. И были они не простые дворовые, а, так сказать, управляющие двором»[52].

Когда хозяева бывали в отъезде, это сразу становилось понятно по поведению прислуги: в эти дни вся жизнь дворни переносилась на улицу, и можно было видеть, как у крыльца праздный лакей с утра до вечера бренчит на гитаре или балалайке, а горничные, сбившись в стайку и пощелкивая орешки, точат лясы возле ворот с соседскими лакеями или приказчиками из ближайшей лавки. Иногда прислуга выходила постоять и за ворота, но это только если улица была тихая и малолюдная: на проезжей не позволял своеобразный лакейский этикет: дескать, иначе скажут: «Что, мол, за вывеска такая стоит?»

Людская и девичья играли не последнюю роль в воспитании маленького дворянина: здесь он знакомился с простонародными песнями, плясками, играми, осваивал все богатство родного языка, от набора присловий и поговорок до виртуозной матерщины, изучал фольклор и мифологию в виде сказок, «страшилок», суеверных примет и прочего, а также зачастую постигал в теории все таинства человеческого естества и потом приобщался к ним.

В первые годы девятнадцатого века во многих господских домах оставалась еще старинная мода «на пленных турок, турчанок и калмычек Аристократы брали их к себе в дом на воспитание, по совершеннолетии девушек отдавали замуж, а мальчиков определяли на государственную службу»[53]. Встречались и собственные домашние «арапы» и «арапки», выросшие в доме из бог весть какими путями попавших в Москву маленьких негритят.

Довольно долго — годов до 1830-х — в дворянской Москве продолжали встречаться и домашние шуты, еще один отголосок восемнадцатого века. Как отмечал современник, баре «любили забавников, тунеядцев. Карлики стояли у обеда за стулом госпожи и дерзко, сердито отвечали ей. Шуты в шелковых разноцветных париках, с локонами, в чужом кафтане, в камзоле по колено, передразнивали, ругали хозяев, родственников, приятелей их и уличали в худых поступках…. Дураки, в одежде из лоскутков, являли собой посрамление человечества: их дергали, толкали, мазали по губам и беспрестанно тревожили»[54].

Особенной, почти легендарной известностью в Москве пользовался шут Иван Савельич Сальников — бывший крепостной князей Хованских, уже в начале века получивший вольную и живший, что называется, «на вольных хлебах», гостя то у одного, то у другого «поклонника». Ивана Савельича знала буквально «вся Москва», и в барские дома его продолжали приглашать до середины 1820-х годов: он был очень остроумен и боек на язык и своими сентенциями мог уморить со смеху. А П. Беляев вспоминал, как вскоре после войны Иван Савельич гостил в имении князей Долгоруковых и всячески развлекал хозяев, в частности, играл с главой семейства в карты и по окончании игры князь клал ему под ермолку несколько беленьких бумажек по 25 рублей. Приглашали шута и к великому князю Михаилу Павловичу в бытность того в Москве: Михаил сам был остроумен и очень любил посмеяться.