Счастье - Дмитрий Щербинин

- Вика, понимаешь ли ты, что это последние мгновения нашего Счастья?!! он проревел эти слова жутким, нечеловеческим голосом.

- Нет! Нет!! Нет!!! - тоже рыдая, выкрикнула она.

- Сейчас чувства накалены, сейчас я рыдаю, сейчас душа в великом мраке, и я готов писать стихи - множество этих так нравящихся вам стихов... Эти стихи, эти жалкие стишки - ничтожные отражения того, что я на самом деле чувствую! Разрывает меня изнутри эта боль! Разрывает!.. - после некоторой паузы, когда еще один могучий удар сотряс комнату, продолжил. - Но даже и этих стишков они не дадут мне написать. Ворвутся, разлучат с Музыкой. Сейчас я тебе во всем признаюсь: я же ужасно, ужасно боялся, что не смогу найти кассету до рассвета, что придется просуществовать еще один бессмысленный день, я чувствовал, что не выдержу еще одного дня в этом мерзком Аду, с ума сойду... А кого же теперь! Теперь, когда уже Музыка играет, когда вновь живу - кого это - осознавать, что ты будешь оторван от этого, брошен в бездну, в болото...

- Милый, милый, пожалуйста...

- Зачем ты это говоришь?! Чего ты боишься?! Меня, музыки боишься?!

- Да! Да! Да! - в припадке откровения выкрикнула она.

- Так ты лучше назад бойся вернуться, в то существование гнилостное. Бойся вновь оказаться за столом с кусками плоти, которые лопочут ничего не значащую пустоту; бойся проводит дни, годы в суечении, в неосознанном приближении к окончательной жизни...

- Но это же жизнь!

- Вот видишь - ты уже возвращаешься туда! Затягивает тебя в эту круговерть безумную!..

- Нет! Ты должен выслушать меня! Там - жизнь; там много-много людей и плохих и хороших. Больше все-таки хороших людей. Жизнь бесконечно разнообразна, она питает воображение, она, именно она, жизнь, подарила этому скрипачу эту мелодию. Видел ли ты осенний лес? В нем такая же глубокая, пронзительная печаль... Хочешь, мы завтра уйдем в лес; будем там вместе...

- Я уже говорил - только эта Музыка дает мне настоящую жизнь... Я убью тебя.

Вика ожидала, что он это скажет - она приняла это даже с некоторым облегчением - ведь в сознании темнело и еще что-то несравненно более страшное чем убийство: всего лишь убьет.

Виталий склонился к ней, припал к ее губам в поцелуе - он действовал все в едином порыве, он плыл в волнах Музыки. Они шептали друг другу и их мучительный, страдающий шепот сливался с Музыкой, дополнял Е?:

- Ты убьешь меня, но зачем? Что это тебе даст? Ведь тогда то тебе точно не позволят с ней остаться...

- Если я совершу убийство, то моя душа навсегда останется во мраке, в страдании, ничто внешнее уже не сможет помешать этому Счастью. Может, меня будут бить, может посадят в тюрьму или в лечебницу - они уже не смогут вырвать из меня этого страдания - я совершу то, что нельзя исправить. Музыка всегда будем со мною...

- Послушай, послушай... быть может нам стоит договорится. Я скажу, что все в порядке, и вскоре нас оставят в покое. И я обещаю, что отныне наша жизнь изменится. Теперь я поняла, что это за музыка, я прониклась ею. И я не стану больше приглашать никаких гостей; куплю темные занавеси, и мы будем сидеть так часами, и слушать, и страдать. Наша жизнь изменится, да она уже изменилась! Быть может, во мне тоже проснется поэтический талант. Мы будем писать вместе...

- Нет, нет - это очень глупо, то, что ты сейчас говоришь. Хотя я понимаю, зачем ты так стараешься, но... в этом нет смысла. По совместной договоренности мы не сможем достичь той пронзительной глубины чувств, которая сейчас в нас... Чтобы испытывать то страдание, то сладостное страдание - я должен убить тебя. Музыка станет еще выше, еще прекраснее...

И тогда Виталий, не выпуская ее руку, стремительно наклонился, и схватил с пола большой осколок разбившейся тарелки, сжал его, и вот уже потекла из рассеченной ладони кровь. В сильных бордовых потоках который врывались в окно, кровь эта казалась совершенно черной, а вся комната словно бы была залита молодой, светящейся, пылающей кровью.

- Виталий, милый, во мне молодая жизнь... Твой маленький сын, или дочь я тебе еще не говорила, ребеночку только месяц. Ребеночка своего пощади, Виталий...

- Ничего не значащие понятия. Мой ребеночек, чужой - нет ни чужых ни своих; все едино - и жизнь, и смерть - одно перетекает в другое. И только жить надо так, как говорит сердце...

- Жить надо в гармонии...

- Все сущее есть гармония. Я убью тебя и ребеночка, и вы перенесетесь в рай, а я в тот мрак, что называют адом. Что же плохого - вы должны меня благодарить, ведь все так мечтают о рае... Поверь, там намного, намного лучше, нежели здесь...

Пока он говорил - все время приближал руку с зажатым осколком стекла к ее шее и когда при последних словах приблизил, когда его горячая кровь ручейком побежала под ее легенькое ночное платьице, то Вика словно бы очнулась, резко дернулась в сторону - забыла, что он намертво вцепился в ее руку. Виталий же из всех дернул ее обратно, к себе, и даже сам не осознал, как это, в какое мгновенье произошло, что осколок погрузился в эту нежную, хрупкую шею - все было исполнено так точно, как смог бы сделать только профессиональный убийца или палач - была рассечена сонная артерия, хлынул сильный поток крови - в несколько мгновений залил и диван и Виталия - он оказался весь пропитанным этим горячим, жарким, и не мог поверить, что в живом человеке умещается столько этой жидкости, что она из года в год течет по венам - ее сердце еще билось, и кровь вырывалась упругими рывками - все вырывалась и вырывалась. Она уже ничего не могла сказать - было разодрано и горло - страшная синева наполнило ее лицо, казалось, она уже давным-давно умерла - зрелище было отвратительным и Виталий отвернулся...

Но нет - некуда было отворачиваться. Повсюду зиял ее образ. И не Музыку нет, отвратительное рокотание, треск разрываемой плоти, жалобный вопль - вот все что осталось. Он застонал, пытаясь избавиться от этого наваждения вцепился в лицо, в глаза - даже и забыл, что в руках его осталось окровавленное стекло - разодрал щеку и бровь, глаз каким-то чудом уцелел. Теперь кровь заливала его лицо, и все казалось темным - да и действительно, вокруг дивана, да и на обломках стенки разрасталось непроницаемо черное пятно...

И вновь он видел Вику, и вновь она молила его, и вновь эти потоки крови.

- Что же я наделал?! Зачем?! Зачем?! Безумец я! Проклятый!.. Бог, или ты, Любимая, если ты была рядом, а ты ведь была в этой Музыке - почему не остановила меня?! Или тебе наплевать на меня?!.. Неужели?!.. Нет - не могу в этакое поверить! Не может этакого быть!.. Но что мне теперь делать?! Скажи неужели никак нельзя поправить уже совершенного?!..

Но он уже знал, что этого не исправить, и когда вновь увидел последние мгновенья Вики - совершил то страшное, что только по случайности до этого не совершил - вонзил стекляшку себе в глаз. Он, жалкий, обезумевший, полагал, что этим сможет избавиться от этого адского страдания, что погрузится во мрак, в страдание Музыки, намеривался тут же вонзить ее и во второй глаз, но боль была столь велика, что он попросту не смог - он судорожно вырвал стекляшку из опустевшей глазницы, и почувствовал, как по руке его стекает это вязкое, теплое, что еще недавно было его глазом.

Но он никогда не испытывал такой боли! Он не думал, что физическая боль может быть настолько сильной! Это был ад! Ничего кроме этой боли не существовало! Казалось, такое страдание не может продолжаться долго; казалось, вот сейчас оборвется, но не только не обрывалось, но еще возрастало до каких-то совершенно немыслимых пределов.

Не было ни Музыки, ни видений об убийстве Вики - только лишь одна эта Боль. Сознание мутилось, ни одной мысли нельзя было связать, и он даже и не осознавал, что сейчас вот заходится в беспрерывном, нечеловеческом вопле. Где-то в глубине мелькнула мысль, что, чтобы избавиться от этого страдания нужно просто покончить с собою. В какое-то мгновение этого, тянущегося, казалось, уже целую вечность Ада вспомнилась, все-таки, смерть Вики - и эта быстрая смерть, без этой БОЛИ представилось ему сладостным избавлением, он жаждал такой смерти - он хотел вонзить стекляшку себе в шею - вонзил в щеку - распорол до десен, закашлялся, захлебываясь кровью, судорожно выдернул хотел нанести еще один удар, но страдание было столь велико, что не мог справиться со своей рукою - она судорожно сжималась, прорезалась до кости, и казалось ему, что тонет он в кипящем, прожигающем его насквозь море раскаленной крови.

* * *

Те кто ворвались в комнату (а прошло это через четверть часа, после того как Виталий поразил себя в глаз) - они привычные ко всяким ужасам, все-таки остолбенели. Даже им понадобилось некоторое время, чтобы свыкнуться с этой жутью - он ползал по полу, он цеплялся за стены, ломая ногти подтягивался вверх; он, кровоточащий, стонущий обрывок изуродованной плоти, делал неосознанные движения ладонями - все стены уже были залеплены кровью

Но ему казалось, что он пишет стихи - впервые в своей жизни пишет стихи, которые действительно отражают его чувства. Он уже целую вечность пробыл в Аду. И он писал как и положено настоящему поэту - своей кровью.