Наследники Мишки Квакина. Том I - Влад Костромин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Павел, твой брат получил травму. Иди и подбрасывай дрова в костер, а как сварится, позовешь батю снять, – прокричала она с веранды.
– Валь, я устал. Сами снимете с Пашкой вдвоем, – нервно отреагировал отец. – И хватит так орать. Вся деревня будет знать, что придурок ногу сломал.
– Вить, ты думаешь там перелом?
– Да мелочи там. Какой перелом? От чугунка что ли? Ушиб коленки, да и все дела. Завтра все пройдет, вот увидишь.
– Надо мазью помазать, – выдала мать.
– Точно, как говорится, из мази в князи, – согласился папаша. – Помажь Валь, помажь. Хуже не будет.
Нога не прошла. На завтра колено распухло еще сильнее и не давало мне встать на ноги. За неделю опухоль более-менее спала и я начал понемногу ковылять по дому и двору, выполняя возложенные на меня обязанности. Видя, что само собой ничего не проходит любящий папенька через месяц отвез меня в районную больницу.
– Эскулапу скажешь, что ударился коленом об кресло, – наставлял меня он по пути в райцентр. – А то мать из-за тебя, дурака, могут в тюрьму посадить. Понял, шельмец?
– Понял, скажу, что сам ударился.
Врач принял нас по рекомендации матери. Она лично знала всех врачей в районной больнице и многих даже в областной. Он диагностировал пробитую коленную чашечку и выписал направления в областную больницу на откачивание жидкости. В областной больнице именитый хирург, с которым мать имела шапочное знакомство через бабок-знахарок, диагностировал у меня некую «болезнь Осгуд-Шляттера22» и, откачав жидкость из, так называемой, «гигромы» пообещал:
– До свадьбы заживет!
Хирург оказался обманщиком. Нога не только не зажила до свадьбы, но и напоминает о себе болью и сейчас. Отец же еще где-то пару лет после этого случая, глядя как я хромаю, ласково называл меня «Гуляй-нога».
«Еще одним прекрасным примером работы авторского желания является рассказ «Гуляй-нога». Коротенькая автобиографическая история из непростого детства автора вряд ли оставит кого-либо равнодушным. Нелепая по своей сути сцена, результатом которой становится перелом ноги, оставляет свой след не только в истории действующего героя, но и самого автора.
Но не примером тяжелого детства интересен рассказ, как раз таки рассказов о «трудном детстве» было написано предостаточно. Примечательным является то, как автор обращается с выбранной темой, а обращается он с ней довольно таки странно.
Первая трудность поджидает нас, когда мы пытаемся уловить интонацию, с которой
подается текст. Одобрение, осуждение, веселый тон, которым мы рассказываем
байки – путаница начинается с первых строк. Так, описывая ежедневные побои,
автор добавляет некоторые детали, на вроде тех, что излюбленным инструментом
наказания матери был не ремень или розги, а шнур от кипятильника, или то, что
перед тем, как напинать ногами, упомянутая выше мать переобувалась в кирзовые
сапоги, видимо, чтобы ногу не повредить. Но основная странность текста совсем в
другом.
Странность текста как раз таки в том, что несмотря на то, что в нем предельно все понятно, он остается совершенно бессмысленным, но бессмысленным не в силу того, что лишен смысла, но потому, что этот смысл, который сперва удается сформировать, при детальном рассмотрении необратимо разрушается рядом деталей, авторских опущений (автор явно что-то не договаривает). Результатом этого становится то, что понять ровным счетом невозможно ничего.
Для сравнения я предлагаю ознакомится с небольшим рассказом Ф. Кафки «Отъезд». По сути, это мини-рассказ, состоящий из диалога отъезжающего господина и слуги. Рассказ примечателен тем, что, не смотря на поверхностную понятность, при детальном рассмотрении таковым не является. Достигается это, так называемой, психотической речью. Психотическая она не потому, что субъектом речи является психотик, но по причине собственного устройства.
«Гуляй-нога» принадлежит этому же полю. Что на само деле произошло? Был ли мешок действительно так тяжел, что мальчик надорвался, и, если он не надорвался и справился с работой хорошо, чем вызвано волнение матери? И почему волнение матери, которое в начале исходило из мотива заботы, в конце предстает явным актом насилия, что и приводит ко сломанной ноге? Почему Влад отказался подойти к матери и никак не удостоверил то, что с ним все в порядке, и он никак не пострадал от работы?
Наличие подобных вопросов указывает на то, что мотивы и причины поведения персонажей расщеплены в своей структуре. Там, где автор заявляет, что герои ведут себя «вот-так» по одной причине, в действительности же они ведомы причиной совсем другой. И именно потому, что автор эту другую причину не считает важно указать нам, а это необходимо для понимания текста, ведь что есть понимания, как не
выявления причин, текст и становится психотическим.
Реконструировать события, таким образом, становится невозможно. Рассказ приобретает «инфернальную» интонацию, атмосферу перманентной опасности, непредсказуемой угрозы, для наличия которой вовсе не нужны какие-либо причины.
И здесь рассказ предстает во всем в другом виде. Психотической речью передается та атмосфера непредсказуемого, бессмысленного, а значит и всегда присутствующего, насилия. При этом достигается это не на уровне содержания, где бы нам на 10 листах описывали бы жестокие пытки, унижения и прочие «жестокости», которыми мы сыты еще с первых треш-фильмов, но именно там, где содержание расходится со своим актом. Там, где автор рассказывая историю из детства, как раз таки историю и не рассказывает. Но не рассказывает не тем, что не вводит в текст фабулу, а тем, что лишает героев привычной, человеческой мотивировкой, не давая никакой другой взамен.»
© Гробарь «Авторское желание и тревога в тексте»
Жареной свинье в зубы не глядят…
В те полузабытые времена, когда таджики и цыгане еще не были дворниками, жил в нашей деревне дед Феогнид Краморев. Вопреки непривычно звучащему для русского уха имени, дед был вовсе не плохой. Ростом под два метра и худой аки жердина осиновая. Еще в финскую, называемую Зимней, войну начинал воевать. Старшим лейтенантом был, политруком. Умнейший был дед, скажу я вам. И в целом не вредный, хотя и хитрый. Научил меня косу точить и отбивать, в круг настраивать и многим полезным вещам.
У нас там липки росли на конце сада и под ними всегда боровики водились. Я в детстве всегда рано вставал, но дед Феогнид вставал даже раньше меня. Встанешь, бывало, полпятого утра, глядь, а он под липки шасть и уже режет боровики. Но не гнать же заслуженного деда? Да к тому же таскающего на поясе острый штык от мосинской трехлинейки с армированным резиновым шлангом от системы гидравлики трактора в роли импровизированных ножен. Еще он немцев не очень любил – как встретит пацанят немецких Шеппе и Никелей, так заставлял отжиматься, в зависимости от настроения от двадцати до пятидесяти раз.
Парясь в бане, на животе на полке лежа, он случайно загнал в пролом в лавке свой уд. Да так загнал, что потом пришлось выпиливать его оттуда. А так как на всю деревню лобзик был лишь у меня (я его у учителя труда в карты выиграл), то выпиливать жертву коварной скамьи пришлось мне. Правда, после этого случая все полки в бане он переделал.
Жил Феогнид вдовцом, а в соседнем домике жила сестра его, за давностью лет уже не упомню имени старушки, тоже овдовевшая. Так они друг за другом приглядывали. Она ему стирала, он ей грибы жарил. А готовил он на керогазе. Теперь мало кто помнит такой агрегат, но в поисковиках можете поискать для понимания картины произошедшего.
Однажды зимой загорелся домик Феогнида от искры керогаза. Мы как раз, с моим детским другом и соучастником большинства шалостей Андрюхой – Пончиком, ныне покойным, находились неподалеку. Смотрим, дым идет из окна. Подошли, стали стучать в дверь ногами. Слышим кашель надсадный, и дед Феогнид открывает. У него лежанка низкая была, поэтому и не задохнулся в дыму. А так он спал, пока мы не разбудили. Выволокли деда, стали пожар тушить – там угол кухни с керогазом горел.
Тут как раз заметившая опасность бабка Феогнидиха (наименование условное, ибо имени как писал, не помню) ведра с водой подавать стала, а я заливал. Андрюха побежал домой – пожарных из райцентра по телефону вызывать. А я вроде все уже залил, смотрю, только струйка дыма сочится из угла. Дай, – думаю, – добью, что бы уж наверняка. А тут ведро какое-то под ногами, фанеркой накрытое болтается. Я бух из ведра на дымок. «Контрольный» так сказать… А в ведре-то керосин оказался! Бывает же такое!
