Победитель, или В плену любви - Элизабет Чедвик

Александр не хотел ничего, кроме как сорвать с нее одежду и вонзиться в нее, но он держался, зная, что скорость — не главное. Он пытался успокоить себя, медленное движение за медленным движением; концентрируясь на ее напряженности, попробовать уменьшить свою, но это стало до невозможности трудно, так как она извивалась сверху. Ее рот, качание ее бедер в одном ритме были призывными и возбуждающими.

Он нашел край набедренной повязки и стал искать большим пальцем застежку. Она изогнулась, едва не сломав позвоночник, но сейчас с диким криком впилась ногтями в его кожу.

— Сейчас? — хрипло произнес он.

— О, Боже, скорей, чем сейчас, — простонала она.

Она почувствовала себя на той же ступени, что и он. Их рты соединились в глубоком поцелуе, он приподнял ее с паха, снял повязку и развязал свою. Она легла на свой плащ, ее глаза были полуприкрыты, волосы разметаны вокруг, ее тело было открыто для него. Оставалось только одно, — волнующий момент контроля, мгновение любить и быть любимым.

Когда он взял ее, она приветствовала, выгнув спину, обхватывая руками и высокие, темные стены, которые раздражали, но и сдавалась с каждой волной его тела; между ними была распаляющая тишина. И только когда он уже вышел из нее, она почувствовала, что будто произошел внутренний взрыв, и крик вырвался из груди.

На сундуке стояла маленькая уэльская арфа. Александр взял ее и провел аккуратно рукой по струнам.

Закутавшись в плащ, Манди села у огня, где они только что занимались любовью, и потягивала вино из бокала.

— Развлеки меня немного, — попросила она с обворожительной улыбкой. — Спой мне песню трубадуров. Что-нибудь новое, что ты еще никому не пел.

Он скривил губы в задумчивости, взял арфу и подвинулся поближе к огню.

— Песнь трубадура. — Он поцеловал ее, слегка укусив, и пригубил вина из ее бокала. — Обычно пение предваряет постель, — сказал он, смеясь.

— То есть ты все время соблазняешь женщин, я правильно поняла?

Он улыбнулся.

— Приходится, пока одна из них не возьмется за меня и не украдет мое сердце.

Лежа рядом с ним, она проводила пальцами ног по его голени и икре.

— Я люблю смотреть на твои пальцы. Я представляла их на своем теле тогда, на турнирах, и боялась, что кто-нибудь прочитает мои мысли. А потом ты ушел к другим женщинам, и вернулся в лагерь, выглядя так, будто они обглодали тебя до косточек. Иисус, от ревности я так сжала кулаки, что на ладонях остались следы от ногтей.

Она бросила на него взгляд, полушутя, но и волнуясь.

— Ты помогал мне подобрать под плат волосы и спрашивал, есть ли что поесть. Иногда ты даже целовал мою щеку — с запахом другой женщины на своей коже. Ты даже представить себе этого не мог, никогда.

— Нет, — сказал он, и нотка сожаления проскользнула в голосе. — Не представлял, пока не стало поздно, — произнес он, зябко вздыхая, начал расписывать все в темных тонах. — Я никогда не хотел сделать тебе больно, я не хотел.

Манди повернулась к нему.

— Это уже в прошлом. — Ее глаза сверкнули. — Мне не надо представлять, потому что я знаю.

Она подняла голову и поцеловала его, отодвигаясь, прежде чем желание возвысится до потери контроля.

— Спой мне, — она попросила еще раз, поглядывая на арфу.

Александр прочистил горло.

— Не знаю, смогу ли я, — сказал он. — Тебе придется контролировать мой голос и легкие, связать их в один тугой узел.

— Тогда твое пение будет очень убедительным.

Он посмеялся над этим, прикрыл глаза и заставил себя выполнить ее просьбу. Первая песня была на манер трубадуров, как она и посоветовала, на провансальском языке, история о кавалере, сохнущем от безответной любви.

После окончания первой песни зазвучала вторая.

«Растворяя глянец летнего дня,художник опустил вуаль на зимнюю ночь.И теперь зелень лугов выцвелаи лежала, погребенная в белом саване.Ручьи умолкли, схваченные льдом,Окаменели звери, не звучало пение птиц.И любовь непостоянна, как кости игрока:могут лечь, как лепестки, а могут обмануть.Как долго длится сей нектар?Пей из полной чаши, пока небо синеет.Теперь пришла зима, и лето ушло,проверяя сердца — существует ли в них любовь.Но я чувствую, что чаша полна.Вина, яркого, как звезды над нами,И в тепле будет спать зима,Окутанная в тепло любви».

Он заметил, что песня требует небольшой обработки, но Манди считала, что она прекрасна и должна оставаться в этом виде: прямо из души — к арфе, мотив ненавязчивый и серебряный, как сосулька.

Затем он спел ей еще одну песню, на языке, которого она не знала, хотя вновь мелодия показалась ей трогательной и красивой.

— С уэльского, — сказал он. — Я слышал это в замке уэльского лорда, когда охранял эбермонское имение для Маршалла. Это написал один из гэльских поэтов, Хьювел ап Овэйн, во имя своей любви!

— Это прекрасно! — Она чуть не расплакалась.

— Не стоит преувеличивать, — сказал Александр и положил арфу на колени. — Но все же это чудесный язык. Я знаю на нем пару слов: могу поздороваться и попрощаться, поднять кубок, сказать да и нет. Времени перед отъездом было немного, чтобы узнать больше.

— Ты хочешь вернуться?

Потирая подбородок, он задумался на мгновение.

— Это единственное место, где я чувствовал себя по-настоящему дома с того времени, как умер мой отец, а Вутон Монруа получил в свою собственность Реджинальд, — медленно произнес он. — Я знаю, что хорошо управлял Эбермоном. Я горжусь тем временем, которое я там провел. — Он вздохнул. — Но мне тогда впервые доверили такой пост, и у Уильяма Маршалла уже был на примете более взрослый человек для постоянного руководства. Кроме того, — добавил он, улыбаясь, — если бы я остался в Эбермоне, я бы никогда не нашел тебя. Тогда были бы другие возможности.

Он притянул ее к себе, и арфа соскользнула с колен с нежным звоном удивленных струн.

— Скажи-ка мне, — прошептал он, прикоснувшись к ее губам, — готовы ли врата рая открыться?

Манди прикоснулась к его бедру, ладонь ее руки массирующими движениями поднималась все выше, пока, наконец, не достигла твердого тепла его опять восставшей плоти. Играя, она обхватила ее рукой, направляя ее от тела, а затем отпускала, позволяя вернуться обратно.

— Почему бы тебе не постучаться и не узнать? — промурлыкала она.