Хасидские рассказы - Ицхок-Лейбуш Перец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Сколько зарабатывает ваш муж?
— Он? Он зарабатывает? Можно разве поручить ему даже горшок взять по соседству? Упаси Бог, вот уж четыре часа, как его нет! А обед разве будет у меня сегодня по его милости?
Она опять вошла в азарт. Я вынужден был ретироваться и раздобыть ее мужа на улице. Я его узнал: он нес горшок!
В дилижансе
(Отрывок)
1
н рассказал мне все разом, одним духом. В одну почти минуту я узнал, что он — Хаим, зять Ионы из Грубешова, сын Береля из Конской Воли, что люблинский богач Мееренштейн приходится ему дядей со стороны матери, мир праху ее. Но дядя его уже ведет себя «совсем почти как гой»: едят ли у него трефное, он не знает, но что едят, не совершая омовения, это он сам видел.
— Диковинные люди! — говорит он. — На лестнице протянуты какие-то длинные полотенца; прежде, чем войти, нужно позвонить; в комнатах разостланы по полу какие-то раскрашенные скатерти; сидят они дома, словно в тюрьме; ходят без шуму, точно воры… Вообще, — говорит он, — у них тихо, как, упаси Бог, среди глухонемых…
У жены его подобная же родня в Варшаве. Но к ним он не ходит, да они вообще голыши: «На что они мне, а?»
У люблинского дяди не совсем так, как Бог велит, но он хоть богач. Ну, походишь около жирного, и сам жиром обрастешь, где пир, там можно косточку облизать… Другие же — голыши!
Он надеется даже со временем получить у дяди какую-нибудь должность. Дела, — говорит он, — теперь плохие. В настоящее время он торгует яйцами: скупает их по деревням и доставляет в Люблин. Оттуда они идут в Лондон. Говорят, что там их кладут в печи для обжигания извести, и из них выводятся цыплята… «Врут, должно быть: англичане попросту яйца любят!» Но так или иначе — дело пока в упадке.
Все-таки лучше, чем торговля хлебом: хлебная торговля совсем убита… Сейчас же после свадьбы он стал хлебным торговцем. Он еще был новичок, ему дали в компаньоны опытного купца, так тот просто напросто обобрал его…
2
В дилижансе было темно. Я лица Хаима не видал и до сих пор не понимаю, как он узнал во мне еврея… Когда он влез, я сидел в углу и дремал, его голос разбудил меня. Во сне я не говорю… может, я вздохнул по-еврейски? Может, он почувствовал, что мой вздох и его вздох — один и тот же?
Он мне рассказал также, что жена его из Варшавы, и ей до сих пор не нравится Конская Воля…
— Родилась она, видите ли, в Грубешове, но воспиталась в Варшаве, у той «трефной» родни, — она была сиротой…
В Варшаве она нанюхалась других вещей мастерски знает по-польски, а адреса по-немецки читает без запинки. Она говорит даже, что умеет играть: не на скрипке, а на каком-то другом инструменте… А вы кто? — хватает он вдруг меня за руку.
О сне больше и думать нечего, и притом он меня заинтересовал. Захолустный молодой человек, воспитанная в Варшаве жена, жизнь в маленьком местечке ей не нравится… Из этого, кое-что да может выйти, думаю я, нужно только разузнать подробно, кое-что прибавить и — готов роман… А если я добавлю разбойника, каторжника, пару банкротов и еще какое-нибудь чудовище — это будет «чрезвычайно интересный» роман.
Я наклоняюсь к своему соседу и говорю, кто я такой…
— Вот как, — говорит он, — вы это таки, вы сами?.. А скажите мне, прошу вас, откуда это берется у человека спокойная голова, да столько досуга, чтобы выдумывать сказки…
— Вот видите!
— Вы, должно быть, получили большое наследство и живете на проценты…
— Упаси Бог, мои родители еще живы, до ста двадцати лет…
— Так вы, должно быть, выиграли в лотерею?
— Также нет.
— Что же?
Я действительно не знал, что ответить…
— Вы этим живете?
Даю ему чисто еврейский ответ: бе!..
— И это весь ваш заработок?
— Пока…
— О-ва! Сколько вы имеете от этого?
— Очень мало.
— Также мертвое дело?
— Совсем мертвое.
— Плохие времена, — вздыхает мой сосед.
Несколько минут царило молчание. Но мой сосед не может молчать.
— Скажите мне, прошу вас, зачем нужны эти сказки? Я не про вас говорю, — оправдывается он, — упаси Бог, еврею хлеб нужен, так он хотя бы из стены да выцедит его — этому я совсем не удивляюсь… Чего еврей не сделает из-за куска хлеба? Вот, не было оказии, еду в дилижансе, Бог знает, не сижу ли я на запретной ткани…[53] Но публике, думаю я, ей зачем нужны сказки? Какой в них прок? О чем там пишется в книжках?
Не дожидаясь ответа, он сам себе отвечает:
— Это, должно быть, просто мода какая-нибудь, вроде кринолина, на что только женщины неспособны!
— А вы, — спрашиваю я его, — вы еще никогда не читали книжек?
— Вам ведь я могу сказать, — кое-какое понятие о них я имею… вот этакое…
Он, по-видимому, отмерил кончик пальца, чего за темнотою я видеть не мог.
— Вас это все-таки интересовало?
— Меня? Упаси Бог! Все это моя жена! Дело, видите ли, вот как было: этому будет лет уж пять-шесть, шесть-таки, через год после свадьбы, мы еще жили тогда у родителей… Она себя как-то плохо чувствовала, не больна была, упаси Бог, оставалась на ногах, но так себе, не совсем здорова… Раз спрашиваю я ее, что с нею.
— Собственно говоря, — спохватывается он, — я не знаю, зачем я дурю вам голову подобными делами…
— Наоборот, — говорю я ему, — рассказывайте, реб корев…
Сосед мой смеется:
— «Солома нужна в Египте»? Вам нужны мои рассказы? Сами вы не можете их выдумать!
— Рассказывайте, реб корев, рассказывайте…
— Для публики, видно, вы пишете неправду, а для себя хотите правды?
Что можно писать правду, ему даже и в голову не приходит.
— Ну, — говорит он, — будь по-вашему…
3
— Что ж, — продолжает мой сосед, — стыдиться нечего: мы жили в отдельной комнате, я был молодым человеком, более внимательным, нежным, — спрашиваю я ее, что с нею — она начинает плакать…
Мне становится страшно жаль ее. Кроме того, что она (чтоб не сглазить, до ста двадцати лет) — моя жена, она еще — сирота, на чужбине, одинока…
— Что значит «одинока»?
— Моя мать, мир праху ее, умерла, видите ли, года за два до моей свадьбы, а отец мой,
