Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина

А на лесосеке у входа в нарядную стоял «воронок».

– Спозаранку прикатили, черти! – буркнул одноглазый заведующий, проходя мимо. – Весь инструмент мне перетрясли, искали орудие убийства.

– А что, кого-то убили? – спросил дядя Очир.

– А то ты не знаешь! – хмыкнул заведующий. – Гнилозубого вчера вечером в сортире замочили и кунули башкой в дырку. Ну и поделом ему! Собаке собачья смерть!

Санька почувствовал, как злорадная улыбка помимо воли расплывается на лице, но с поговоркой «Собаке собачья смерть» не мог согласиться. Собака – друг человека и убивать ее нельзя. А потом Санька увидел, как из нарядной выбегают краснопогонники, вскидывают пистолеты и, взяв на мушку дядю Очира, кричат:

– Руки вверх!

Двое солдат скрутили дядю, подтащили к воронку и пихнули внутрь. Больше Санька старшего дядю никогда не видел.

Глава 22

Март – май 1944 года

Дырлин-дырлин, дырлин-дырлин. Сквозь сон Санька слышал, как дед пробует домбру – опять хочет метель вызвать. Санька приоткрыл один глаз. За окном брезжил розовый рассвет, и даже сквозь закопченные стекла было видно, что небо безоблачное. Не выйдет сегодня у деда. Март на дворе.

Понятно, что всем хочется передышки, и женщины очень просили. В честь Международного женского дня взяли повышенные обязательства, да только тело не железное. На морозе машины и те ломаются. А еще и зарплату за февраль задержали. Еду получали только в обед на лесосеке. Женщины похлебку съедали сами, а хлеб несли домой детям. Да много ли наработаешь на пустых щах?

Вчера, в канун 8 Марта, каждой работнице выдали по килограмму пшенки и по пузырьку рыбьего жира. Тетя Булгун открыла пузырек, понюхала, ее тут же вырвало. Очень сожалела, что к тому времени уже пообедала, вся еда – на снегу.

Дырлин-дырлин, дырлин-дырлин… Санька приоткрыл второй глаз. Дед сидел у остывшей печки торжественный и строгий, в шапке с красной кисточкой. Перед ним из поддувала рассыпана зола: богиня Окон Тенгри должна оставить на золе отпечаток копыта мула как знак, что она услышала и пришла.

Еще пять минут, решил Санька, и тогда он встанет. Дед прокашлялся и заурчал горлом, запел низким протяжным голосом, чем-то напоминающим волчий вой. Санька очень хотел, чтобы дедово колдовство сработало, хотя повышенные обязательства, которые огласил новый начальник участка Кондрат Никифорович, все взяли добровольно – обрадовались, особенно женщины, что избавлены от прежнего тирана-урки. Ходил слух, что гражданина начальника «замочили его же битюги», а «хромого калмыка» краснопогонники взяли, чтобы было на кого свалить преступление. «Битюгов» тоже искали, но тех и след простыл. Вроде бы были те двое беглыми каторжниками с рудников в Казахстане.

Световой день увеличился, с ним увеличился и день рабочий. Работали из последних сил, а вечером едва доползали до нар. Готовили общим котлом, хотя платили по-разному и хлеба по карточкам семьи получали неодинаково. Лучше всего жилось Чолункиным, потому что на четверых работников – если считать отца – приходилось только двое иждивенцев. А вот матери Балуда-Борьки тетке Куне было несладко: у нее младшенький умер в дороге, но оставалось еще четверо, работали же только она да Борька. Пока жили дома, ее муж Церен слал с фронта деньги, он был артиллерист, к тому же командир расчета, а у артиллеристов хорошее денежное довольствие. Но с тех пор как Куню с детьми выслали, связь с мужем прервалась, и сколько ни писал Борька на полевую почту отцу, ответа они не получили. А тем более денег.

В день Красной армии ушла белой дорогой, как говорил о покойниках дед, бабушка Борьки Нюдля, та, что отщипывала от своей пайки кусочки вечно голодным внукам, приговаривая: «Я-то пожевала хлебушка на своем веку». Потихоньку усохла, потом опухла и умерла. И ее пайки не стало. Борькины братья шастали днем по дворовым помойкам, выискивали картофельные очистки и гнилые капустные листья, оттаивали их на камнях вокруг печки и медленно жевали.

Бабку Нюдлю закопали в снег за бараком рядом с Сокки, которая умерла месяцем раньше. У Сокки никого не осталось, семью ее всю расстреляли еще немцы – за связь с партизанами. Вчера вышел Вовка за барак облегчиться, а из снега голая синяя ступня торчит. Солнце шпарит, снег плавит. Хорошо бы, чтоб и впрямь запорошило, потому что сейчас нет ни сил, ни времени, ни лишних дров, чтобы землю прогреть и тела закопать.

Дырлин-дырлин-дырлин-дырлин… Вставать надо.

– Спи еще! – разрешил Вовка. – Метель сегодня!

– Метель? – пробормотал Санька, пытаясь пальцем поднять непослушное сонное веко. – Вроде бы солнце светило.

– И солнце, и метель! Ветряка такой, что с ног сбивает. Поземка поднялась.

– Дед, что ли, наколдовал?

– Женщины считают, что дед. Благодарили его.

Лафа! Весь день Санька дремал и насмотрелся такого, что только в сказках бывает. То мощный богатырь в буденовке на коне с золотыми копытами летел, не касаясь земли, на немецкие танки, то странные черные журавли с белыми брюшками, выстроившись клином, как истребители, облетали по кругу огромную семиэтажную кибитку, покрытую толстыми белыми шкурами, и Санька откуда-то знал, что это шкуры белых медведей. То вдруг та кибитка позеленела и проросла тюльпанами всех цветов, и он, Санька, срывал тюльпаны и ел их сладкие лепестки. А потом он увидел маму, и дядю Дордже, и Розу – и они протягивали к нему руки, звали к себе. Но Санька навстречу им не пошел. Боязно было. Казалось, что руки их слишком холодные и он, Санька, замерзнет.

Окончательно проснулся Санька только под вечер. Раскинулся и вольно потянулся, задел кого-то. Услышал досадливый возглас отца. Отец сидел рядом на нарах и что-то выводил пером на листочке в линейку, подложив под него уцелевший в пути томик «Ленин В. И. Национально-колониальный вопрос». Санька понял: отец пишет Сталину.

Еще в конце января отец отправил письмо всесоюзному старосте Калинину, где указывал на ошибки, допущенные в процессе выселения, в результате чего пострадали не только люди, имеющие заслуги перед Советским государством, но и безвинные женщины и малые дети. Через месяц получил ответ. Председатель Президиума Верховного совета СССР Михаил Иванович Калинин сообщал отцу, что депортация была проведена по решению Совета народных комиссаров, и он, Калинин, не имеет полномочий заниматься этими вопросами. И тогда отец решился писать Сталину. Слышал Санька, как отец обсуждал с дедом, что письмо лучше будет отправить не из поселка, а со станции. Туда каждый день по узкоколейке паровоз-кукушка доставлял из боровлянской глухомани состав с лесоматериалами. Вот только никто из ссыльных не мог покидать поселок без разрешения уполномоченного.

Санька осторожно отодвинулся подальше от