Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина

Потом дед заявил Алте, что скоро к ней приедет муж-лейтенант. Поверить в такое Алта отказывалась. У нее мальчик умер в пути, она боялась даже искать мужа, потому что не смела сообщить о смерти единственного сына.

Но он приехал как раз накануне Первомая, вечером, когда весь барак готовился к демонстрации. На столе разложили полоску кумача, полученного отцом в поссовете, девочки натягивали края, чтоб не морщило, а Санька выводил белой гуашью «Все силы тыла – на помощь фронту!». Руки потряхивало от напряжения, плечи ломило. Он уже написал первую половину транспаранта и попросил передышки, когда под окном остановилась подвода. Все замерли: кто это в неурочный час?

Мужа Алты Санька в лицо не помнил, но сразу догадался, как только тот вошел, – очень был похож на старшую дочку Алты, которая теперь звалась Аней. У нее вместо нормального носа торчала пипка с двумя ноздрями, и у ее отца тоже – не донской у дядьки Мацака был нос. Он с порога поздоровался по-калмыцки и поклонился, и все разом вскочили и поклонились в ответ. Дочки Мацака с криками радости «эцк, эцк!» рванули к отцу, Алта семенила за ними. Женщины заплакали от радости и зависти, наперебой поздравляли гостя с прибытием. Дети облепили его со всех сторон, цеплялись за гимнастерку, за галифе – кто куда доставал, всем хотелось подержаться за настоящего офицера-калмыка, целого старшего лейтенанта с тремя звездочками на погонах. Отец подошел, пожал руку и предложил пройти к столу. Дед, подслеповато щурясь, переспросил:

– Мацак приехал?

– Он, – подтвердили женщины хором.

Мацак поклонился деду, приложив руку к сердцу. Выложил из вещмешка кирпич плиточного чая. Женщины тут же затеяли джомбу, гомонили, суетились вокруг печки, старались не смотреть в угол, где сидели друг против друга потупившись Алта и ее муж.

За джомбой вспомнили про дедово пророчество и принялись его славить. Он только передает, ответил дед, все это Дордже, который приходит ему в снах. Отец тут же перевел разговор, стал расспрашивать, где Мацак воевал и когда его отозвали с фронта. Тот рассказывал обстоятельно: последний год – в составе 4-го Кубанского кавкорпуса, дошел почти до Одессы, в марте отозвали, вроде как новую нацдивизию формировать собирались, а вместо этого… Что вместо этого, Мацак не сказал, и так всем было понятно.

– А ордена где? – отец кивнул на два темных кружочка на кармане гимнастерки.

Мацак усмехнулся:

– Товарищ районный уполномоченный на хранение забрал. Вместо двух боевых орденов клочок бумаги выдал.

– А у меня даже не спросил, есть ли награды, – обронил отец.

– Да еще приказал погоны снять, как только до места доберусь. – Мацак рванул пуговицу на кармане, достал пачку «Казбека». Наклонился к печке, прикурил от головешки, руки плясали. – Попадись мне наши предатели, я бы их вот этими руками передушил! Из-за них весь народ пострадал, на всех клеймо, всех в грязь втоптали!

Санька бросил быстрый взгляд на руки дядьки Мацака. Пальцы узловатые, ногти обломанные, кожа на костяшках потрескалась. Такими удушить запросто.

– Тут не в предателях дело, – подал голос молчавший до этого дед. – Тут другая причина…

– А не пойти ли нам перекурить на воздухе? – встрял отец и первым поднялся из-за стола.

Вернулись, когда уже все спали. Санька долго пытался держаться, дожидаясь, когда же взрослые наговорятся. Но так и не дотерпел.

А утром всем бараком пошли на демонстрацию. Сбор был назначен на девять тридцать. Солнце уже прилично поднялось над горизонтом, но было зябко, задувал ветер, раскачивая верхушки деревьев и взметая песчаную пыль на заезженных улицах. Из репродуктора на столбе у поссовета гремела маршевая музыка:

Не спи, вставай, кудрявая!

В цехах звеня,

страна встает со славою

на встречу дня!

Народу набежала полная площадь, Санька даже не подозревал, что в Боровлянке живет так много людей. Семен Михалыч, вооруженный рупором, командовал, кому куда вставать:

– Первый участок – напротив трибуны, второй – начиная от кривой березы и дальше… Детдом – с левого фланга. С левого, я сказал. Где у нас левый фланг, Майя Тимофевна?

Санька увидел тетю Булгун и помахал ей. Она улыбнулась и махнула в ответ, попутно подравнивая линию бритоголовых девочек и мальчиков, чьи шеи, торчавшие из одинаковых серых курточек без воротников, напоминали белые ножки сморчков. Две высокие девочки во второй линии держали щит с надписью «Озаряет сталинская ласка будущее нашей детворы!».

Калмыцкий барак держался рядом с первым участком. Все калмыки работали на первом, а первый в предпраздничном соревновании вышел победителем, потому и стоял по центру. Растянули транспарант. Держали его мужчины – отец и дядька Мацак.

В десять из репродуктора раздался бой курантов. Гомон голосов тут же стих.

– Говорит Москва. Шесть часов московского времени. Приказ Верховного главнокомандующего номер семьдесят.

Семен Михалыч и какие-то незнакомые важные люди быстро взбежали на трибуну.

– Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, сержанты, офицеры и генералы, партизаны и партизанки! Трудящиеся Советского Союза! Братья и сестры, временно попавшие под иго немецких угнетателей и насильственно угнанные на фашистскую каторгу в Германию! От имени Советского правительства и нашей большевистской партии приветствую и поздравляю вас с днем Первого мая!

– Ура! – дружно грянули собравшиеся.

Дальше слышно стало хуже, возникли помехи – видно, из-за ветра. Диктор еще долго зачитывал про успехи Красной армии, а люди перешептывались, уточняли:

– К чьим границам вышли?

– Румынии.

– Где будем добивать врага?

– В его логове.

– Значит, в этом году война не кончится.

Диктор закончил читать приказ. Трибуна дружно захлопала. Захлопали и в толпе. Репродуктор выключили – настало время живых речей. Семен Михалыч первым дал слово представителю из райкома партии, лысому и очкастому. Вообще-то сначала он был в шляпе, но потом снял из-за ветра, лысина под солнцем сияла, как начищенная. Ветер дул порывами, и слова райкомовца было то слышно, то нет.

– Под руководством… беспримерное геройство… надежный тыл… не покладая рук…

– А ну-ка, сын, подержи-ка, – отец передал свой конец транспаранта в руки Саньки и стал зачем-то снимать шинель. Краем глаза Санька заметил, что дядька Мацак делает то же самое.

– И мы… родную Коммунистическую партию… и лично… – излучал сияние очкастый.

– Кончали бы уж скорей эту канитель. Выпить душа просит, – услышал Санька громкий шепот из рядов победителей соцсоревнования.

Отец повернулся к Саньке – на груди его сверкал золотым лавровым венком начищенный до блеска орден Красного знамени.

– …преисполнены решимости… сколько есть сил… до последнего дыхания…

На плечах дядьки Мацака – три золотые звездочки клином вдоль