Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уполномоченный кричал еще долго. Перепуганные женщины замерли от ужаса, дети спрятались под одеялами.
– Хватит тут корчить из себя мороженых налимов! Не проведете! – в конце концов рявкнул уполномоченный и, открыв рывком дверь, выскочил в сени, по пути громыхая пустыми ведрами.
Отец все-таки привел в тот вечер докторшу. Та завела Булгун в угол, где умерла Сокки, – он до сих пор был завешан мешками, – а потом позвала отца, и они долго о чем-то шептались. Вышли расстроенные. А еще через два дня тетя собрала свои вещи и швейную машинку, и отец отвел ее в детдом, ей там место нашлось няни. Санька одного не понимал: почему нельзя работать в детдоме, а жить вместе с семьей? Наверняка тете без них грустно. Но она не приходила в барак даже в выходной, и это было совсем странно.
Вовке больше не доверяли во время обеда чтение сводок Информбюро и проведение политинформаций. Говорили, что уполномоченный запретил. Саньке приходилось справляться одному. А еще стало ясно, что кто-то на Чолункиных стучит. Отец строго-настрого запретил сыновьям рассказывать про дела в семье и друзьям, и вообще кому-нибудь на лесосеке. А Вовку еще и предостерег: никакой отсебятины в женских письмах на фронт! Санька недоумевал: как же так, ведь доносить должен был отец, а не на отца! Но, понятное дело, спросить напрямую не мог.
Женщины тоже языки прикусили. Раньше каждую свободную минуту трещали, как сороки. Жаловались друг другу на задержку зарплат, на бригадиров, которые не засчитывают всю выработку, на непропеченный хлеб, на тупые топоры и ржавые пилы, что выдает им одноглазый из инструментальной. А тут как отрезало. Говорить стали мало, скупо, скучно. И никаких шуток. Тем более воспоминаний о родине.
В бараке как будто похолодало. Разговоры не ладились, игры тоже. А еще в бараке появились крысы. Мыши жили здесь и зимой. К ним приноровились: все съестное подвешивали над нарами в котомках и мешках, а перед сном гремели котелками и кастрюлями, чтобы напугать хвостатых. Больше всего опасались, что погрызут обувь, по ночам спали чутко, обувь, если сухая была, под голову клали. Но крысы – совсем другое дело. Твари умные и наглые, их шумом не отвадишь. Они подпрыгивали, как мячики, цеплялись за котомки и вгрызались в брезент. Женщины били их палками, шпарили горячей водой, дети устраивали настоящие облавы, а они все равно шастали на виду не таясь.
На ночь электричество по всему селу отключали, и в бараке на столе оставляли маленькую коптилку – чтобы, не наделав шума, можно было выйти в сени по нужде. И вот как-то ночью Санька встал и вдруг увидел крысу, сидевшую в ногах у тетки Куни. В маленьких лапах крыса держала что-то белое. Заметив Саньку, зверек выронил добычу и юркнул под нары. Санька схватил странный комочек и поднес к коптилке. Это был…
– Сахар! – громко ахнул Санька.
На его возглас, как на хлопок, вскинулись почти все обитатели барака. Саньке очень хотелось тут же запихнуть находку в рот, но он помнил, что крысы переносят всякую заразу и побоялся.
– Саха-а-ар! – теперь уже медленно повторил Санька, сжимая в пальцах острые колотые краешки.
– Что? Откуда? – зашелестели голоса женщин.
Тетка Куня схватила висевшую над головой котомку и принялась лихорадочно ее ощупывать.
– Дярке, дярке! – пришептывала она, качая головой. – Чтоб она сдохла!
– Откуда у тебя сахар, Куня? – подозрительно спросила бабка Делгир.
– Из дома еще, на черный день берегла, – испуганно ответила тетка Куня, но никто ей не поверил.
На следующий день все шептались, что сахар Куня получила за донос на Чолункиных. Саньке было досадно: может, это все поклеп, но получалось, что он и впрямь не может больше делиться с Борькой ни сомнениями, ни сожалениями. А ведь очень хотелось, человеку всегда нужно доверить кому-то свои мысли.
С Вовкой не получалось: старший брат считал себя совсем взрослым, он сдружился с Фридрихом, которого все называли по фамилии – Фриц, с тем долговязым, который в первый день на лесосеке объяснял им, что да как. Фридрих уважал Вовку за грамотный русский язык и каждую свободную минуту разговаривал с ним. Иногда они говорили при Саньке, но в равноправные собеседники не приглашали – мал еще.
Фридриху уже исполнилось восемнадцать, и он подавал заявление добровольцем на фронт, но его в военкомате только обсмеяли, а заявление порвали. Фриц рвется драться против фрицев, ха-ха!
– Фашему народу хоть тали шанс фоевать протиф Хитлера, – горячо говорил он, – а нам – никаких шансоф. И фсе нас тут фашистами назыфают!
Санька сочувствовал Фридриху и думал: а знают ли калмыки, которые воюют сейчас на фронте, что их семьи теперь в Сибири, знают ли, каково им тут? Почему тетка Куня не получает вестей от дядьки Церена, как и другие женщины от своих мужей? Не погибли же все сразу? Может, бойцы узнали про высылку и перебежали на сторону гитлеровцев? Санька хотел бы поговорить об этом с Борькой и Валеркой, но уже не мог, а с Фридрихом и Вовкой не смел.
Лучше думать о чем-нибудь хорошем. О весне, например. Дома в это время уже проклевывались тюльпаны, а здесь солнце жгло, и нос уже успел обгореть, но снег, спаянный пластами почти до льда, сопротивлялся, и глаза резало от его кристальной белизны. Сапоги промокали насквозь и не успевали просохнуть за ночь. Тела Сокки и бабки Нюдли всё больше проступали из-под снежного наста, уже виднелись почерневшие лица, и жители барака избегали ходить по нужде на улицу, пользовались поганым ведром.
Весну, конечно, ждали все. И все надеялись на окончание войны. Женщины, которые еще не получили похоронок, мечтали увидеть живыми своих мужей, ссыльные были уверены, что после победы им разрешат вернуться в родные края.
– А я б на вашем месте не томашился, – укорачивал Кондрат Никифорыч размечтавшихся немцев, литовцев и поляков. – В газетах прописано, что фашисты всё там подчистую пожгли и разграбили. Чем жить-то будете? Тут и крыша какая-никакая над головой, и кусок хлеба, а там – одно пепелище сиротится… Вам подфартило, что сюда сослали… Иначе бы в земельке сейчас червяков кормили…
Тетке Куне, наконец, пришла весточка от мужа. Письмо было на русском, но кое-где вставлены калмыцкие слова. «Я живу хорошо», – начиналось по-русски, а потом по-калмыцки «еле жив». «Все рядовые и сержанты из калмыков стали теперь бойцами трудармии», и дальше «держат нас как преступников». Оказалось, что их с
