Журнал «День и ночь» 2011–03 (83) - Анатолий Аврутин

— Стара, расскажи сказку!

— Да каки-таки сказки?! Поздно уж. И натопталась я нонче у печки, сил нет…

— Ну, расскажи!

— Ладно, не то. Котору вам?

— А про окуту с того света!

Жили были старик со старухой. Один у них был сынок — Доронюшка, и тот помер. Вот встала старуха утречком поране, сварила шти крапивны, кашу перлову, испекла пирог гороховой.

— Садись, старик, завтрикать.

— Да я чо-то пока не проголодался… Пойду в поле, пороблю сперва. Потом приду, поем…

Вот ушёл старик в поле, а в двери — шасть — пройдоха один. Бродяжка с большой дороги! До того грязен да оборван — страсть!

Старуха и спрашиват:

— Ой, батюшко, штой-то ты грязной такой? И лопатина-то у тебя вся изорвана… Уж ты — не окута ли с того света?

— И как только ты дозналась, баушка! До чо жо востра! Верно ведь, окута я с того света!

Старуха так и вскинулась:

— Ой, батюшко, дак не видал ли ты там сыночка мово Доронюшку?

— Как не видать — видал, конешно!

— А чо жо он там поделыват?

— Ой, баушка! Ведь он свиней по оврагам да по буеракам пасёт. Весь поизносился, поизорвался!

— Дак не передашь ли ты ему гостинчик от родителёв, да справу каку?

— Как не передать дружку дорогому! Мы ведь с им вместе свиней-то пасём!

Заревела старуха, кинулась дорогому гостю на стол собирать. И шти крапивны выставила, и кашу — весь горшок, и пирог, горячий ишшо — из печи вынула: ешь, гостенёк!

Наелся окута, напился. Всё приел, что на столе было. Только на гороховой пирог силы уж не хватило. Дак он пирог-от в тряпицу завернул. С собой, дескать, возьму, унесу для Доронюшки. А старуха тем времём сундук открыла, бросила на радостях на пол празднишну вышиту скатёрку, котора нечаянно под руку попала, — и давай из сундука на скатёрку всяко добро складывать:

— Вот Доронюшке — онученьки, вот — рубашечку, вот — порточки, а вот и лапоточки…

Цельной узол добра в скатёрочку навязала. Оку-та узол за плечи закинул — и был таков! Тут и старик с поля явился:

— Ну, давай, старуха, собирай на стол! Я, знать-то, проголодался!

— Дак ничо уж нетути, батюшко!

— Как, нетути? А куды всё подевалося? Неуж одна съела?

— Ну-к, ты и скажешь, родной! Нешто я без тебя эстоль съела бы! Это у нас гостенёк дорогой был — окута с того света. Он вместе с нашим Доронюшкой на том свете по оврагам да по буеракам свиней пасёт. Голодной был шибко, дак я всё ему и скормила.

У старика от такой новости в животе уркнуло-буркнуло, ну, стерпел, не стал ругать старуху. Только глядит, а сундук, в котором всё добро домашно складено, пошто-то настежь распахнут стоит.

— А чо это у тебя, старуха, сундук-от — полый?

— Ну-к, сказывал окута, что Доронюшка-то наш весь поизносился да поизорвался, дак я ему выслала онученьки, да рубашечку, да порточки, да лапоточки.

Старик только головой покачал. Вышел из избы вон, пал на лошадь, да гнать. Долго ли скоро ли — догонил окуту с узлом:

— Стой, парень, ломай вицу!

— Не могу. Я кокушки боюсь.

Слез старик с коня, пошёл сам в лес березову вицу ломать, штоб было чем окуту драть. А окута — не будь дураком, пал на лошадь — да гнать!

Старик кричит:

— Стой, парень! Стой! А кокушка-то! Кокушка!

— А, теперь — хоть с избушку кокушка — и то не боюсь!

Только старик его и видел. Пришёл домой пеши. Старуха спрашиват:

— Старик, а лошадь-те где?

— Дак окуте отдал. Што ли тебе Доронюшка-то — сынок, а мне — пасынок?!

Послевоенной изголодавшейся, оборванной, не хуже Старинного окуты, деревенской ребятне зимы долгими казались. Ждёшь-пождёшь эту весну, а она никак в нашу уральскую деревушку не торопится. Только и радости, если очередной мороз даст слабину. Тут уж — успевай! Торопясь, навернёшь на ноги чистые, тёплые онучи, дожидавшиеся такого момента на верёвке над печью, надёрнешь — эх, до чего же хороши! — новенькие пимы. Сорвёшь с гвоздя доставшуюся по наследству великоватую, плохо греющую фуфайчёшку. Пока застёгиваешься, сестра поплотней приладит к твоей головёнке сперва старенький, тонкий, медового цвета гарусный платок для тепла, потом, поверх него — серую, вязаную полупуховую-полушерстяную материну шалюшку, стянет её крест-накрест под мышками и завяжет позади, за спиной. Натянешь на руки связанные из козьего пуха варежки, а сверху — другие, кожаные, сшитые из обрезков старых овечьих шкур. Схватишь в сенях излаженные Старым, крепко-накрепко связанные лыком деревянные санки, — и айда с горы на Исеть кататься!

Не знаю, как теперь, а в те годы из деревни от главной улицы к Исети два спуска вело. Первый — справа, крутой, срывавшийся с одного боку в глубокий-преглубокий овраг, который служил всей деревне в качестве свалки. Здесь и летом-то, пока идёшь, за каждый камушек ногами, а то и руками цепляешься. А зимой, ежели запнёшься, до самой реки будешь лететь кубарем без остановки.

Другой спуск идёт левей первого, по длинному, широкому и глубокому логу. А посередине между ними, на самом юру, своеобразной вешкой — нищенкина избёнка стоит. Сама же улица Ленина с левого краю, от начала спуска и почти до реки, в этом месте односторонкой продолжается. Домишки мостятся по верхнему краю лога, а внизу, плавно поворачивая вместе с ним, торная дорога налажена.

Конечно, кататься лучше всего здесь. С крутой-то горы — и повизжать не успел, а уже — на реке! И карабкайся потом снова наверх с почему-то разом потяжелевшими санками, то и дело соскальзывая обратно и бороздя носом обледеневший склон! А на конном спуске — красота! Едешь и едешь… Одна беда: дорога тут — для всего транспорта, и за поворотом не видать, есть ли кто впереди? Так что невзначай можно и под копыта лошади попасть! Но когда и кого из ребятни такая, воображаемая родителями, опасность останавливала?! Тем более, что здесь можно кататься и не поодиночке.

И вот сбивается у начала спуска ватажка. Самый смелый и ловкий парнишка ложится плашмя на свои санки и цепляет ногами «головку» — изгиб санок следующего юного бродовчанина. Тот, в свою очередь, руками берётся за задние стоечки, коими скреплены верх и низ санок первого смельчака, а носками валенок — за следующий «автотранспорт»… Так — до десятка саней набирается, и называется всё это — кататься «поездом».

Ухватились, значит, все, кому за что положено. Вожак пару раз руками оттолкнулся от дороги, до блеска укатанной санями и дровнями, улитой конской мочой и устланной заледеневшими, желтовато просвечивающими под ней, раздавленными конскими яблоками — и-и-и — поехали! С визгом, с криками! До поворота! За поворот! Слава Богу, навстречу — никого! Теперь — до самой речки! На неровном стыке речного льда и высоконького в этом месте берега тряхнёт хорошенько. Если повезёт, и «поезду» случится не потерять сцепку, все благополучно на реку скатимся да ещё по льду чуть не до середины Исети проедем. А не повезёт — кто куда с саней по сторонам валимся. Из сугробов встаём — чисто снеговики! Ни глаз, ни рожи не видать. Всё снегом залеплено. Протираешь глаза, вытряхиваешь снег из валенок и фуфайки, выплёвываешь изо рта.

А морозец, хоть и не велик, а стоять не велит, так что поскорей — верёвку в руки — и обратно, в тот же долгий путь, только теперь уже не под гору, а в гору. Доверху доберёмся — от спин пар валит. И снова — сцепка начинается. Раза два-три скатились — и самые маленькие, вроде меня, принимаются жалобно канючить, или, как говорит моя сестра, «нявгать»: «Пойдёмте домой! Холодно!». Старшие для виду маленько покочевряжатся, но ведь и сами-то уж замёрзли. Да и по рано темнеющей зимней поре дорогу всё равно вот-вот не видать будет…

Дома мама или Стара, охая, вытряхивают снег из моих одёжек; оттирают ледяные руки, попутно смазывая сметаной болючие цыпки; достают с печки тёплые вязаные носки и натягивают их мне на столь же ледяные ноги. А теперь — на спасительницу мою — печку! И ждать, когда Стара на кухне перестанет греметь чугунком и протянет наверх кусок серого или чёрного хлеба да две-три белых рассыпчатых картофелины, политых вкусно пахнущим подсолнечным маслом. Покосишься из-за изношенной до дыр ситцевой занавески вниз, на хлопочущую у печи Стару (не смотрит ли?) — а рука уже сама так и лезет без спросу в поседевший от старости, худой одинокий валенок на полке над печью. Там всё ещё водятся натолканные с осени, когда-то зелёные, а теперь уже пожелтевшие или покрасневшие помидоры. Они даже и сморщились маленько, но вприкуску с картошечкой за милую душу летят. Вот теперь и жить можно! Даже подремать, пока не услышишь, как бабушка завозится под боком, устраиваясь рядом на горячих кирпичах и пытаясь нащупать под мягкими носочками мои пяточки: отогрелись ли? — Охо-хо, грехи мои тяжкие! — шепчет Стара себе под нос, напрасно надеясь, что не разбудила внучку-«проходимку».