Журнал «День и ночь» 2011–03 (83) - Анатолий Аврутин

Тётушка Му вешает на сучок тёплое кашемировое пальто. Её лапки пахнут имбирным печеньем.

Кувшинчик парного молока и горшочек свежих взбитых сливок. Голубые сосны вплетают в косы гроздья рябины и боярышника. Пощёлкивает костерок.

Бонифаций и тётушка Му хрустят поджаренной корочкой, запивая её подогретым молоком, и считают до ста одного.

На счёт сто два с неба падает звезда.

— Плюх! — прямо в горшочек со сливками.

— Отдохни до рассвета, — шепчет Бонифаций. И они снова вместе считают до ста одного.

Тётеньке Мыши подарили на день рождения камышовую дудочку с четырьмя дырочками. Всю зиму дудочка пролежала на полке в чулане. Она совсем охрипла. Но тётенька Мышь отпоила её чаем с малиновым джемом и укутала мохеровым шарфом.

— Отдай мне дудочку! — сказал братец Гром. — С ней я буду пасти облака. В последнее время они совсем отбились от рук.

Тётенька Мышь повязала на хвостик солнечный луч и печёт пражские вафли. Её передник пропах ванилью и июльским полднем.

В вышине играет на сосновом ксилофоне крошечка дятел. У него красная беретка и восемь синих перьев в хвосте.

Сосновая королева затеяла прятки с молодым летом. Она спряталась в куст сирени и пытается отыскать трилистник. Загадывай желание и проглоти на счастье!

Над розовым стеклом пруда тоненько звенят комары. Своими длинными носиками они учуяли запах далёкого незнакомого города. Острые шпили, старинные часы, тёплая брусчатка, горбатый мост через чёрную речку…

На песчаном кусочке берега салфетка с ещё тёплыми вафлями. Для всех — для всех!

Тётенька Мышь достаёт из кармана передника дудочку. Всего четыре дырочки — а какая нежная музыка!

Июльский вечер.

Нина Буйносова[79]

Сказки-побаски бабушки Марии

В первые послевоенные годы в уральских деревнях не то, что о телевизорах слыхом не слыхивали, а и большая чёрная вогнутая тарелка — так тогда выглядело радио — далеко не в каждом доме имелась. Первый телевизор в нашей деревне Брод появился, когда я уже давно в школу ходила.

Огромная коробка с крохотным — со спичечный коробок — экранчиком была установлена в каморочке сельского клуба, где перед выходом на сцену переодевались доморощенные артисты и где имелся амбарный замок для пущего хранения столь бесценной ценности.

Народу в каморку во время передач набивалась тьма тьмущая, так что фактически только зрители самых первых рядов могли что-то разглядеть. Счастливчики вслух и пересказывали остальным, что творится на экране.

Книжки долгими зимними вечерами тоже были недоступны по причине экономии электроэнергии: свет на станции включали ненадолго, так что успевай, хозяйка, побыстрей по дому управляться. Не успела — зажигай керосиновую лампу. А керосин — он ещё не всегда в продаже есть, да и опять же — денег стоит. В крестьянских же семьях в те годы не то, что лишней копейки не водилось, но и необходимой не хватало, так что и этот источник света и знаний был весьма кратковременным.

Это я к тому, что в войну и после войны долгими зимними вечерами единственным доступным развлечением деревенских детей всё ещё оставались устные сказки. Их и рассказывали снова и снова, так что каждую ребятишки буквально наизусть знали. Знали и, тем не менее, без конца просили знатоков этого жанра: «Ну, расскажи!». И семьям, где такие умельцы водились, все завидовали.

Нашей семье завидовали особенно, потому что бабушка моя не только старые, известные сказки пересказывала так, что они звучали, будто только сложенные, но ещё и свои «побаски» на ходу, на лету придумывала. Герои тех её сказок, казалось, буквально рядышком с нами жили. Так же, как и мы, пасли коров, кормили кур, солили огурчики… Даже царевич оказывался простым «царёнком» из соседнего городка, которого научили и валенки подшивать, и резные наличники выпиливать.

Целые фразы тех сказок-побасок запоминались на лету, потому что в изложении бабушки они оказывались «складными», то есть рифмованными, да ещё и с песенками, пословицами, поговорками, прибаутками. Некоторые из сказок бабушки Марии я встречала потом в литературе, но ни одна из прочитанных не была столь «вкусной» по словарному запасу, по звукописи, столь богатой на яркие подробности, как в устном пересказе крестьянки. Я постаралась передать её «сказки-побаски» так, как они запомнились мне в далёком детстве, и в той обстановке, в какой их слышала.

Зимы послевоенного детства моего были буранные. В самые морозы снег от окошек не отгребали — для тепла, и избёнки в уральской деревеньке Брод порой заносило до самых бровей, так что внутри и средь бела дня стоял голубоватый полумрак. На главной улице Ленина, где мы жили, от дома к дому всяк сам себе дорожку прочищал. И получались они в глубоком снегу, вроде тоннелей. Бежишь вечером по такому скрипучему тоннелю, а белые, плотные, только что убитые лопатами края возвышаются с обеих сторон вровень с твоей макушкой. Задерёшь голову вверх, а там, наверху, будто вырезанная ими из цельного пласта неба, — узкая, тёмно-синяя полоска с крупнющими, яркими, острыми, холодными звёздами!

Понятно, что те, кому по своим делам надо было топать дальше последнего в улице дома, пробирались к цели, как Бог на душу положит. Ну, кто станет, например, чистить метровые снега в длинном, без единого домика, пустынном переулке, через который летом с нашего края гоняли коров в лес на пастбище?! Местечко чуть дальше этого переулка отделялось от центра деревни высохшим, но весной и в дожди подмокающим-таки болотцем с неглубоким логом, и одной стороной прижималось к этому логу, а другой — к лесу. Оно так и называлось — «за логом». В тёплое время года жители «за лога» ходили на главную улицу, с её школой, сельсоветом, клубом и магазином, по переулку. А зимой прокладывали тропочки прямёхонько через огороды, в том числе и через наш, благо его заносило снегами вровень с плетнём.

Правда, после каждого очередного бурана, когда белого пуха иной раз подваливало по колено, тропку надо было протаптывать заново. Так что первому пятку прохожих тяжёленько приходилось. Чтобы не сбиться со старой дорожки на снег-целик, приметочки были. На улице Ленина такой приметкой служил край нашей навозной огуречной гряды, пригороженной к основному огороду вторым плетнём. Если честно сказать, летом этот, по-вдовьи неплотно сбитый ивовый плетешок, был не шибко надёжной линией обороны и далеко не всегда уберегал наш урожай от происков ребятни, которая зарилась на ранние огурчики и прекрасно знала, как просто раздвигаются прутья лёгонького плетня. Однако, худо-некорыстно, службу заборчик всё-таки нёс. Особенно, когда нарочно не выкашиваемая крапива стеной поднималась вровень с ним и снаружи, и внутри огуречника. А зимами, после снегопадов, бродовчане с нашего края правились в сторону «за лога» как раз от верхушек этого плетня, поглядывая вперёд на торчавшую из-под снега трубу соседской баньки в конце огородов. А там дальше уж каждый сам о себе заботился, торя тропочку от своей избушки до соседской!

И вот лежим мы в такую снежную зиму тёмным вечером на горячей печи, греем на истёртых до блеска кирпичах настывшие в дневной беготне косточки, а снег в огороде — скрип да скрип, скрип да скрип. А мне как раз впервые в жизни новые валенки купили. Трое старших — брат и две сестры — до того переходящую по наследству обувку нынче износили, что уж и подшивать — взяться не за что. Потому и подвезло мне с обновкой!

Ох, и хороши у меня нынче валенки! Серенькие, мягонькие, маленькие! Ну, разве что — чуть-чуть навырост, но с ноги не сваливаются, как те, старые! За полмешка лука выменяла их мама на базаре у пимоката. Вот только переживаний мне теперь с ними!

— Стара! Воры-те прознали, что у меня новы пимы, вот и ходют, вот и ходют! То — туды, то суды! То — туды, то суды.

Стара — это бабушка моя. В девичестве — Казанцева, в замужестве — Болтинских Мария Александровна. На далёком Дону, откуда родом её казачья семья, старшее поколение звали: «мама стара» да «тятя старый». С годами первая часть поименования отмерла, и для нас, единственных во всей деревне, бабушка и дедушка были не «баба» и «дед», а Стара и Старый.

На печи-то, правда, лежим только мы со Старой. Мама, когда по дому управится, на широкой лавке устроится у стены, а трое других домочадцев, которым повезло родиться раньше меня, предпочитают не на печи, а на полатях спать, где не так жарко. Меня же Стара не зря «поморозницей» звала. Не по возрасту маленькая, худющая до черноты под глазами, я вечно мёрзла, и даже на печи умудрялась лежать не на истёртой стариной шубе, а прижималась прямо к калёным кирпичам, температуры которых и Стара не выдерживала.

— Стара, расскажи сказку!