Прочь из моей головы - Софья Валерьевна Ролдугина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Йен, – произнесла она серьёзно; глаза у неё были прекрасными, холодными, как нездешние звёзды. – Ты убил меня.
Технически это была неправда, Флёр умирала от рикошета собственного заклинания. Но Йен ответил:
– Да.
Сердце у него билось неровно, то очень быстро, то практически замирая, и я ощущала его трепет всем телом.
– Ты убил меня, – повторила Флёр отрешённо. – Я исчезну без следа, но ты вечно будешь помнить меня.
– Да, – согласился Йен. – Я буду.
Я отвернулась, уткнулась в его плечо, не в силах наблюдать больше, но успела заметить, как Флёр улыбнулась и закрыла глаза.
Прошла целая вечность, прежде чем за окнами снова стало светло. Послышался вдалеке стрёкот газонокосилки, невнятно заворчал радиоприёмник у глуховатой соседки напротив, и кто-то резко, натужно рассмеялся в конце улицы… В зале царил лёгкий беспорядок. Кофемашина подозрительно подмигивала красным индикатором, точно единственным глазом; осколки моей чашки, заляпанные подсохшим капучино, белели на полу, словно тонкие птичьи кости; стеклянную столешницу покрывала сеть мельчайших трещин, как паутина или изморозь. А рядом с выгнутыми металлическими ножками лежала крупная, полностью распустившаяся роза насыщенно-красного цвета, и что-то дрожало на её лепестках – жемчужная роса, сгустившиеся лунные блики? – постепенно истаивая.
От Флёр де ла Роз действительно не осталось и следа.
– Всё, – выдохнула я.
– Похоже на то, – откликнулся Йен, немного отстраняясь и моргая часто, подслеповато, точно рассеянный полуденный свет, сочащийся из-под жалюзи, обжигал его глаза. – Урсула, я… мне нужно умыться, кажется.
– Сделать тебе потом что-нибудь? – спросила я неловко и кивнула на кофемашину. – Ну, попить.
– А, да… Я сейчас, – добавил он скомканно, точно извиняясь, и наконец отпустил меня совсем.
Поднимаясь по лестнице на второй этаж, он казался меньше обычного – может, оттого что оделся в чёрное с ног до головы, а может, оттого что слегка горбился. Его долго не было; я успела убрать осколки, протереть забрызганный пол бумажными полотенцами, поставить розу в стакан и сделать две чашки совершенно отвратительного кофе, за который в «Норе» мне бы руки оторвали. С умыванием Йен немного переборщил – с мокрых волос капало.
– Надо было освежиться, – добавил он тем же несвойственным ему виноватым голосом, и в груди у меня кольнуло.
– Не оправдывайся, как будто ты сделал что-то плохое, – через силу улыбнулась я и подёргала его за воротник, расправляя намокшую ткань. – Полотенце нужно?
Йен по-кошачьи фыркнул, на секунду становясь похожим на себя прежнего, и щелчком пальцев создал кусок белой махровой ткани с неровными, точно обгрызенными краями; почти не сопротивляясь, позволил усадить себя на стул и аккуратно промокнуть волосы полотенцем – раз, другой… Я, кажется, не столько пыталась убрать влагу, сколько гладила его, прикасалась украдкой, боясь поверить, что это по-настоящему.
– Что же я натворил… – вдруг прошептал Йен и, закрыв глаза, обнял меня, пряча лицо на груди. – Урсула, я…
И он замолчал, осёкшись.
Мы молчали. Кофе остывал, но и к лучшему. И вообще, раковина – вершина карьеры для такой откровенной гадости, которую по-хорошему следовало бы вылить в унитаз.
– Ты любил Флёр? – спросила я неожиданно для себя самой.
Сначала Йен заметно напрягся, так, что хватка на моих плечах стала почти болезненной – а потом так же резко расслабился.
– Да, – признался он. – Когда-то давно я очень сильно её любил.
Полотенце постепенно сползло на спинку стула. Я запустила пальцы в подсохшие пряди, сейчас всё ещё значительно более тёмные, чем обычно, с красноватым, ржавым оттенком.
– А теперь?
Честно говоря, спрашивать было страшно, потому что ответ мог оказаться любым… Но Йен мягко улыбнулся, глядя на меня снизу вверх:
– Нельзя любить боль, Урсула. Но можно к ней привыкнуть, и когда она исчезает, становится пусто.
В общем, я понимала, что ему сейчас нужна поддержка, однако последнюю фразу он зря сказал. Перед глазами, как киноплёнка, промелькнули кадры последних месяцев, наполненных бесконечным ожиданием, попытками справиться с новой-старой жизнью – и снова ожиданием… Я скользнула ладонями чуть ниже, накрывая его уши – и сжала пальцы, нарочно впиваясь ногтями в чувствительные места, а потом ласково пригрозила:
– И, кстати, об исчезновениях: только попробуй пропасть в ближайшее время.
Он скорчил уморительную рожу, одновременно и умоляющую, и провокационную, пока я продолжала терзать его уши, уже трогательно порозовевшие. А потом вдруг резко, без перехода, посерьёзнел и произнёс:
– Ты спасаешь меня уже второй раз.
От этих перемен меня бросило в жар. Теперь я ощущала его руки на своих плечах даже слишком ясно, и тепло чужого тела – тоже.
…а ещё то, что под футболкой у меня не было ничего.
– Да? – автоматически переспросила я, чувствуя, что тоже краснею. – И когда был первый?
Йен ответил не сразу. А когда заговорил, его слова на первый взгляд не имели отношения к моим вопросам.
– Когда я умер, то некоторое время ещё был способен воспринимать окружающий мир, – произнёс он с пугающим спокойствием. – Тот ещё познавательный опыт – смотреть на собственное тело со стороны, вновь и вновь пытаться вернуться, видеть, как оно переходит из рук в руки. Как трофей, как… как вещь, что ли. Но постепенно ощущений становилось всё меньше. Зрение, обоняние, слух – всё угасало медленно, но верно. Мой мир постепенно превращался в серый лимб, в марево, где изредка вспыхивали блики, и сознание тоже меркло. Нет, я всё ещё осознавал себя, пытался размышлять о чарах, но в какой-то момент промелькнула мысль: а зачем? Даже если получится отвоевать своё тело, то что потом? – Йен замер, на мгновение прикрывая глаза, а затем посмотрел на меня вновь – прямо, откровенно до того, что это смущало. – А потом я вдруг почувствовал яркий, оглушающий страх и такое одиночество… и не сразу понял, что они принадлежат не мне.
В горле как-то разом пересохло. И вспомнились те странные, словно бы чужие сны о серой пустоте… получается, они принадлежали Йену?
– То есть я была права? – вырвалось у меня беспомощное. И дальше слова полились потоком: – Ты появился в моей голове двадцать пять лет назад, да? Ну, конечно, спутался с Салли,
