Семейщина - Илья Чернев

Думы, думы! Откуда ваша отравная сладость?

Может ли она не думать, когда такая метелица в жизни семейской? Но имеет ли она право тревожить душу тоскою, когда господь уберег ей сынов и дочек, отвел от молодых их жизней лихую напасть? Что, в самом деле, печалиться ей? Цел остался Изотка, цела Фиска, целы и Лампея с Епишкой, вся семья невредимой выскочила из злой беды. Над головою каждого был занесен топор, и словно отвела его чья-то благожелательная и властная рука. И не только отвела — на первые места всех их поставила… колхозников. Епиха, Егор Терентьевич, Ананий Куприянович, зять Мартьян — все нынче с хлебом и сеном. После страды всё поделили поровну, — чем не жизнь! Ей ли, Ахимье, тужить? Засыпали они с Анохой в закрома без малого тысячу пудов. Не страшны ни заготовки, ни налог. Даже на вольную продажу останется, — какого товаришку в Заводе купить… И это еще не все: как кончат совсем молотьбу, снова, говорят, дадут.

Что верно, то верно: споро работал молодой колхоз, сена на Тугнуе, несмотря на кулацкую помеху, накосили горы, хлеб сжали вовремя, молотьба не шибко задержалась. Кончивши страду, артельщики поспешили все поделить, развезти по дворам. До того старались, что из района даже нагоняй был за это зятю Епихе: повинности государственные, советские, раньше всего, а потом уж дележ.

«Чем не жизнь! Всем бы так! — радуется Ахимья Ивановна, но тут словно кто скребнул ее по сердцу: — Всем бы так… Лукерье… Бедная Лукерьина головушка! Осиротела она — угнали Самоху… ох, надолго угнали!»

О зяте-уставщике, о горьком Лукерьином вдовстве Ахимья Ивановна никогда за эти два месяца не переставала сокрушаться… Пошла было Лукерья с мужем в дальнюю отсылку, да побоялась, — в городе осела, на завод поступила, жизнь ее пошла в обрез: ни краюшки своей, все покупное. И сколько их, таких вот вдовиц неприкаянных, с насиженных гнезд снятых, по разным городам да по чужим деревням горе мыкают? Не один ведь Самоха, генерал самозванный, будь проклято его генеральство! Забрали тогда и Астаху Кравцова, и Спирьку Арефьева, и Андрона, и Митроху-монопольщика, и Покалина племяша Листрата, и Яшку Цыгана — этому-то разбойнику туда и дорога… Сколь хозяйств с места сорвалось, сколь изб позаколочено наглухо. Не только ихних баб в колхоз не берут, — которые и рады бы, — но и в своей деревне жить не дозволяют…

Беда эта принесла ей на старости лет новую заботу: туда-сюда слать гостинцы с попутчиками, ковриги хлеба, куски сала, туески масла, — Лукерье в город, Асташихе — в Завод. Да мало ли кому, всех жалко! Одной только Спирькиной Писте удалось как-то извернуться и остаться в своем дворе. Говорят, бывший партизан Спирька на допросе во всем повинился, снизошла советская власть к его партизанству и не тронула Пистю… Зависти-то, зависти, злобы что вокруг этого дела скипелось!

Не один раз предостерегал Ахимью Ивановну зять Епиха, чтоб не совалась в защиту высланных, не принимала к сердцу нужду их, не раз шумел он:

— На их мужиках кровь Самарина и Донского… Сколько бы крови они пролили, дай им волю! Бандиты! А ты — жалеть…

Ахимья Ивановна снова вздыхает… Ему, Епишке, все ведомо, может, и прав он. Но уж такой с малолетства нрав у нее: если ей хорошо, так и людям пусть будет хорошо. Да и может ли она забыть о дочери Лукерье? Свежая эта рана еще дымится кровью… Может ли она забыть батюшку Ипата Ипатыча, начетчика Амоса Власьича — всем надо отправить посылочку, когда возможно, чтоб чуяли они на чужой стороне, что не оскудела еще вера, древняя правильная вера отцов…

Ахимья Ивановна как могла отмахивалась от неотступного зятя Епихи, хотя в самых глубоких тайниках души и должна была признаться себе: прав Епиха и советская власть права — врагов, поднявших руку на счастье народа, не милуют, не жалеют…

Епихе вон тоже не легко, — с той памятной ночи на покосе под успеньев день пошло лицо его морщинами и покашливать стал он чаще: старая болезнь, видать, вернулась к нему. Шутка ли: из-под пули бежать ночью неведомо куда. И Егор Терентьевич сильно подался, и у Анания Куприяновича серебро в висках высыпало. Да и сама она, Ахимья, вдруг постарела лет на десяток. И то сказать: такого переполоха семейщина сроду еще не видывала.

«Пусть свое получают! — вспоминает она слова приемыша Изотки. — Того, видно, добивались… Как бы не того?!»

И она вглядывается в темень улицы и, кажется ей, видит за толстыми стенами дедовских связей растревоженные души мужиков, тех, что днем ходят мимо окон сумными, пришибленными, — нет, не прошел тот переполох бесследно! Какую-то упорную думу думает семейщина, думает и молчит, и в том молчанье — и горечь, и стыд пережитого, и что-то такое, о чем не скажешь человеческими словами.

Снова визжит проволокой собака: что так застоялась на крылечке хозяйка?..

Качая простоволосой головою, Ахимья Ивановна прикрывает дверь в сенцы — все-таки надо идти согреться, стужа совсем заледенила ноги.

— Что будет с нами… с колхозниками, с одноличниками? — шепчет старуха.

Темна деревня, как вот эта ночь.

Накануне Октябрьского великого праздника председатель артели Епиха завалился спать раньше обычного: целый день он о Корнеем Косоруким, Егором Терентьевичем да Карпухой Зуем провел в артельном дворе, подсчитывал после завершения обколота колхозный доход, отпускал артельщикам хлеб в окончательный расчет, сам пособлял взваливать тугие кули на весы, на телеги, умаялся, а завтра спозаранку — демонстрация, а потом митинг, на который ожидается районное начальство. День предстоит суетной, горячий. Глухо покашливая, Епиха наказал Лампее разбудить его, едва начнет рассветать.

Была у Епихи еще одна думка: закончить праздник колхозной пирушкой, — и годовщину революции отпраздновать, и чтоб артельщики друг друга с добрым урожаем, с хорошими делами поздравили. Два праздника вместе. Как-никак ведь первый колхозный урожай поделили! О своей думке никому, кроме Лампеи, он не обмолвился: то-то радости будет у артельщиков, когда позовет он их к себе в избу, усадит за стол…

— Сурприз! — подмигнул он жене, едва только разбудила она его поутру.

— Знаю, знаю, — понимающе отозвалась Лампея. — Чаюй да беги по делам, а уж мы с Груней наварим…

Вскоре Епиха быстро шагал по замерзлым белоснежным улицам. Ничто не напоминало ему о празднике, — всегдашняя утренняя тишина, редкий собачий лай, серый дым, в безветрии машущий ленивыми руками над каждой избой в высокое холодное небо. А хотелось бы по-другому — чтоб флаги красили кумачом ворота, чтоб ликующий народ высыпал в улицы и проулки.

— Семейщина, она и есть семейщина! — недовольно буркнул он.

Порою Епиха с ненавистью думал о своем селе. Отчего старики замкнулись пуще прежнего, неужто бесславный конец уставщика Самохи и его банды не заставит их круто повернуть на новые пути, сделать окончательный выбор? Неужто они еще на что-то надеются?.. Василий Домнич, Егор Терентьевич, Карпуха Зуй, прочие артельщики, он сам, Епиха, — все они, не сговариваясь, ходят по селу подобранные, безулыбные… Тут бы им и похвалиться: чья, мол, взяла… поиздеваться. Чего им стесняться теперь: их победа, к старому дороги нет. Но, видно, чутьем каким-то каждый из них понял: нельзя бередить незажившую рану, нехорошо, неладно это. Лежачего не бьют…

Правда, артельщикам не до того было, не до раздумий о стоячих и лежачих, о правых и неправых, — три месяца без отдыха работали они, чтоб «Красный партизан» доказал, что он может прокормить своих членов, и не хуже, а лучше, чем было до колхоза.

— И доказали! Да как еще! — разговаривал сам с собою Епиха. — И с весны докажем… Семян-то мы вон сколь засыпали… Врут — на брюхе к нам поползут.

Он злился на твердокаменных единоличников, на сумрачных стариков, и мысль его возвращалась снова и снова к тому, что произошло накануне успеньева дня. О событиях тех незабываемых дней все еще без умолку гуторит деревня, единоличники и колхозники, в каждом доме по-разному, кто со злобой, кто с радостью, кто благословляет начальника Рукомоева, кто проклинает потешного генерала Самоху. Равнодушных не было.

Свернув с тракта в улицу, Епиха у дверей клуба носом к носу столкнулся с отцом Яшки Цыгана. Витая, в кольцах, борода старика широким клином закрывала грудь. Опираясь на палку, по-стариковски прихрамывая, он куда-то спешил — не в клуб, нет, зачем туда отцу матерого бандита, темному человеку, укрывателю убийц, продавцу награбленного.

Епиха от неожиданности остановился, скользнул взглядом по распухшему смуглому лицу Цыгана, делать нечего — сказал:

— Здорово, Клим Евстратьич, куда понесли тебя ноги в этакую рань?

— Здорово, — нехотя ответил Цыган. — Я тебя не спрашиваю: куда.

Епиха смутился:

— Известно, куда: праздник… годовщина…

— Всё празднуете, — блеснув белками пронзительных черных глаз, сказал Цыган, — всё празднуете, душу себе разминаете… Поглядеть на каждого из вас: видать, совесть мучит… перевернуло вон как тебя, погорелец. Поди не сладко спится — загубленные-то середку точат. Кровь-то, она, брат, не скоро смоется. Поможет ли и праздник?