Памятное. Книга вторая - Андрей Громыко

Картинка вторая… Осень 1942 года. Наверно, самые тяжелые дни войны. Бои идут в Сталинграде, враг рвется к Баку. В холодной, неотапливаемой мастерской, где работает художник, стекла в окнах выбиты взрывной волной от авиабомбы.

Корин пишет историческую композицию «Александр Невский». Долго искал нужный образ. Однажды его осенило.

Он вспомнил свой Палех, куда приходили на сезонные работы мужики из соседних сел. Для него они тогда все были богатырями, потому что даже после тяжелой работы шли стройные, высокие, как гордые воины, уверенные в своем правом деле и в победе. Они олицетворяли героев народных былин. Таким же стал и написанный в ту суровую пору триптих «Александр Невский».

Работал художник в те дни почти круглосуточно.

Картину показали уже тогда, в 1942 году, на Всесоюзной выставке «Великая Отечественная война», открытой в Государственной Третьяковской галерее. Сердце каждого патриота, который ее видит, наполняется гордостью за былое земли нашей…

Картинка третья… После войны под Берлином, в Бабельсберге, Павел Дмитриевич написал свой знаменитый портрет «Маршал Жуков».

— Я не имею права засиживаться в бездействии, — говорил маршал, у которого времени всегда было мало.

И Корин написал портрет необычайно быстро для самого себя, всего за девять сеансов. Когда Жуков впервые увидел портрет, стоявший еще на мольберте, то работа ему сразу понравилась.

— Это единственный портрет, с которым я не хотел расставаться, — говорил Корин. — Оставил бы его у себя в мастерской, если бы мог.

Действительно, портрет маршала Жукова — одна из лучших работ художника. Но написан он был по заказу Комитета по делам искусств. Через этот комитет Корина и познакомили с Жуковым, помогли ему осуществить поездку в Потсдам.

С портретом пришлось расстаться, и с тех пор он — одно из лучших произведений живописи этого жанра в Государственной Третьяковской галерее…

Корин, как и Прасковья Тихоновна, его ученица, а через десять лет — с 1926 года супруга, фанатично любил живопись. В своем доме они собрали большую коллекцию прекрасных произведений искусства. Стал ее создавать Павел Дмитриевич еще в начале тридцатых годов, а к середине шестидесятых их дом представлял собой настоящую картинную галерею.

Коллекцию своих картин Корин всегда показывал посетителям сам. Здесь были редчайшие произведения искусства средневековой Руси, выполненные людьми огромного таланта и вкуса.

Собственно, этот дом стал музеем задолго до того, как после смерти и по воле художника в нем открыли филиал знаменитой Третьяковки. Двери этого дома гостеприимно распахивались перед друзьями Корина, а их даже не пытались считать. «Частым гостем» мастерской художника называл себя, например, и близкий мне Борис Ливанов.

В доме Корина были не только прекрасные картины. Он славился и редкими книгами. Букинисты Москвы знали Павла Дмитриевича и специально для него приберегали ценные издания.

— Случилось так, — рассказывал он, — что собиранием книг я стал увлекаться раньше, чем приобретением картин и созданием своей коллекции живописи.

Да, они дополняли друг друга — прекрасные картины и не менее замечательные книги в этом доме.

Принимали Кориных у себя и мы с Лидией Дмитриевной.

Как-то мы на семейном совете решили приобрести небольшую картину Саврасова — изредка такие картины появлялись в комиссионных магазинах Москвы. На ней изображен заросший пруд — удивительное раскрытие волшебства природы. Саврасовская романтика покоряла. Решили предварительно показать картину специалисту. Выбор пал, конечно, на доброго друга Павла Корина.

Пригласили его и Прасковью Тихоновну к себе. Ничего ему не говоря, картину поставили на пол. Как только он подошел к открытой двери в гостиную и увидел картину, то сразу же спокойно, не приближаясь к ней, по-своему растягивая слова, сказал:

— Та-ак э-это же Са-а-вра-а-со-ов.

Мы были восхищены. С тех пор картина Саврасова прописалась у нас и постоянно радует глаз.

Павел Корин ушел из жизни, но его живопись и дом-музей — это частица того культурного наследия, которое оставлено потомкам большим художником и скромным человеком.

Слово Пастернака

Творчество Пастернака — этого крупного талантливого представителя нашей литературы привлекало меня еще с юношеских лет. Его собственные стихи и проза, его переводы с английского, немецкого, французского — он прекрасно знал эти языки — свидетельствовали, что у этого человека необычное дарование.

Лично с Пастернаком мне довелось познакомиться только в начале пятидесятых годов. У нас появились общие друзья и знакомые.

Среди них особые симпатии мои и Лидии Дмитриевны вызывали писатель Константин Федин и Борис Ливанов, о котором я уже рассказал. Мне очень импонировала свободная манера этих людей вести беседу.

Темы для разговоров возникали у нас как-то незаметно и совершенно естественно. Самые невероятные повороты мысли Ливанова, его меткие остроты по поводу театральной жизни всегда представляли интерес. Фривольности, а тем более пошлости в своем быстром и энергичном рассказе или просто беглых замечаниях он никогда не допускал.

Федин любил высказываться спокойно и в сдержанной рационалистической манере. Так он говорил на любую тему, которая затрагивалась во время разговора. При этом он мог выступать и как профессор, и как писатель, и как политик, и просто как человек. Представать перед слушателем в таких ролях ему удавалось без труда, более того, все это выглядело как само собой разумеющееся.

В их обществе мне довелось встретиться и с Борисом Пастернаком.

Было это в 1952 году в гостях у Бориса Николаевича Ливанова. В непринужденной беседе участвовали Борис Пастернак, кинорежиссер Александр Довженко, его супруга Юлия Солнцева, Константин Федин, некоторые другие деятели нашей культуры.

Атмосфера царила непринужденная. Все шутили, рассказывали забавные случаи из своей жизни, соревновались в остроумии. Но когда кто-либо вставал, чтобы произнести тост, затихали и внимательно слушали выступавшего.

И вот поднялся Пастернак…

Можно с полным основанием сказать — он оставил глубокий след в нашей литературе. Едва ли кто-либо станет отрицать, что это был свет яркой личности. Можно даже высказаться так: если бы Пастернак не сделал ничего другого, а только оставил в русской литературе свои талантливые переводы Шекспира и Гете, то и тогда его заслуги были бы огромными. Но ведь всему миру известны и другие его переводы: с английского — Шелли, с немецкого — Шиллера, с французского — Верлена и так далее.

Одни переводы Шекспира — уже подвиг. Они общепризнанны. Мнений об этом таких прекрасных мастеров слова, как Михаил Шолохов, Константин Федин, Александр Корнейчук, уже достаточно, чтобы сказать во весь голос доброе слово в адрес Бориса Леонидовича Пастернака.

Поэтический дар, огромная эрудиция и широкий диапазон интересов Пастернака, которые нашли отражение в его произведениях, — все это само собой доказывало, что он представляет собой крупное явление в советской культуре.

Он как литератор и переводчик обессмертил свое имя, но в жизни оставался очень скромным человеком. Никогда не упоминал о своих талантах и достоинствах.

…И в тот вечер, произнося свою короткую речь, он ничего не говорил о своих заслугах. А ведь к тому времени он немало сделал и для страны, и для советской литературы. Пастернак сказал:

— Хочу подчеркнуть большие успехи нашей литературы.

Он назвал многих советских писателей и поэтов, которые, по его мнению, составляли гордость нашей литературы. Не берусь перечислять их. Как бы вскользь Пастернак коснулся и области переводов. Мысли, которые он высказывал, имели одну направленность:

— Советские писатели имеют огромные возможности, чтобы проявить свой талант и одарить народ интересными произведениями, не уступающими творениям прошлого в нашей стране.

В связи с этим он подчеркивал:

— Каждый писатель, большой он талант или нет, должен иметь свою особенность. Всякие попытки внедрить какие-то стандарты не оправдываются. Они лишь сковывают вдохновение и чувства художника, его способность в отображении жизни и внутреннего мира человека.

Пастернак не делал никаких намеков на стесненность условий, на которые нередко ссылались писатели в то время. У него не чувствовалось неудовлетворенности.

Обращаясь к Довженко, я сказал:

— Александр Петрович, по-моему, так, как Пастернак, ведут себя прежде всего люди крупного масштаба, оценивающие те или иные события в культурной жизни страны с принципиальной позиции, а не только через призму собственного «я».

Довженко отозвался:

— Я полностью с этим согласен.

Пастернак тогда произнес тост за советских писателей, за нашу литературу.