Памятное. Книга вторая - Андрей Громыко

Обращаясь к Довженко, я сказал:

— Александр Петрович, по-моему, так, как Пастернак, ведут себя прежде всего люди крупного масштаба, оценивающие те или иные события в культурной жизни страны с принципиальной позиции, а не только через призму собственного «я».

Довженко отозвался:

— Я полностью с этим согласен.

Пастернак тогда произнес тост за советских писателей, за нашу литературу.

Я должен высказать свое мнение о «Докторе Живаго». После публикации книги за рубежом ее у нас раскритиковали. Обстановку, в которой это делалось, нельзя назвать нормальной. Сама критика выглядела какой-то волевой акцией, административным окриком в адрес автора, без какого-либо серьезного обсуждения романа, без выяснения мнения читателей.

Верно то, что главный персонаж произведения по складу своего мышления, по своему мировоззрению — герой, не заслуживающий похвал. Но так ли уж он далек от идейного образа Григория Мелехова, мятущегося, долго не понимавшего, как может донское казачество принять новую жизнь, условия которой созданы революцией? В финале книги мы имеем основания верить в прозрение героя, в его будущее, которое, однако, писатель не развернул перед читателем.

Шолохов пытался освободить Григория от груза социальных напластований прошлого, осевших в сознании донского казака. Но так и не сумел до конца это сделать, хотя перелом в пользу восприятия нового рождающегося мира у его героя наметился. Конечно, свою роль в этом сыграла одаренная буйной красотой, нежностью и женским озорством Аксинья.

По-иному сложилась судьба доктора Живаго. Не оказалось у него надежной, умной руки, оперевшись на которую он мог бы войти в новый мир, воспринимая в нем все появляющееся в духовной сфере как собственное и сокровенное. Пастернак проследил путь своего героя с начала и до тридцатых годов нашего века, путь такого сложного человека, как доктор Живаго, не понявшего, какой мир грядет.

Мое мнение, «Доктор Живаго» — не лучшее произведение Пастернака. Я не считаю этот роман безупречным, хотя не берусь судить о его художественных достоинствах и недостатках. Однако совершенно неоправданной была попытка отрубить этого большого художника слова от коллектива советских писателей и применить в отношении его тактику остракизма.

Были мы у Пастернака в гостях и в подмосковном Переделкино. Круг приглашенных состоял примерно из тех же, кто приезжал и к Борису Ливанову. Хозяин все делал, чтобы гости чувствовали себя непринужденно. Простота и обаяние его самого, его жены сочетались с умением поддерживать разговор, особенно на литературные темы.

Пастернак интересовался жизнью в США, задавал вопросы мне как бывшему послу в Америке. Остро, живо комментировал сведения, которые я сообщал о некоторых фактах культурной жизни Америки. И он, и Константин Федин довольно хорошо разбирались в американской художественной литературе. Оба придерживались мнения, что даже наделенный талантом писатель в США нередко должен угождать вкусам той части публики, которая имеет весьма извращенное понятие о ценностях литературного творчества, требует умеренной нагрузки на интеллект читателя и максимума пищи для щекотки нервов. Особенно меткие выражения употреблял тогда сам хозяин.

Душою дома Пастернака былаего очаровательная супруга. Она старалась создать обстановку уюта и приятного отдыха. Памятным посещение дома Пастернака для нас было еще и потому, что он написал Лидии Дмитриевне короткое стихотворение, чем нас обоих весьма тронул.

Пастернака необходимо оценивать в контексте событий и перемен, происходивших и в стране и в мире. О нем почему-то при жизни в определенных литературных кругах сложилась репутация, что поэт, дескать, далек от проблем общественного звучания, что он вычурен и непонятен широкому читателю. А ведь Маяковский называл стихи Пастернака среди образцов «новой поэзии, великолепно чувствующей современность».

Разве можно говорить о поэте, что он далек от проблем общества, если еще в двадцатые годы он пишет две историко-революционные поэмы — «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт»? О поэте, который в первой из поэм искренне сознается, что в 1905 году он «грозу полюбил в эти первые дни февраля»? А во второй в уста лейтенанта Шмидта он вложил предельно ясное откровение:

Я знаю, что столб, у которогоЯ стану, будет граньюДвух разных эпох истории,И радуюсь избранью.

«Я стал частицей своего времени и государства, и его интересы стали моими», — писал Пастернак еще в 1934 году.

Встречи с ним еще больше утвердили у меня мнение о поэте, как о патриоте, о человеке, которому дорога литература его страны, дороги и его народ, который он любил, и ее природа — поля и леса, реки и долины, горы и небо, и, конечно, родная столица — Москва. Он говорил об этом городе с волнением художника, по-особому воспринимая и ее древние камни и ее современный образ.

Таким я знал Бориса Пастернака.

Яркая личность

Иногда жизненные пути людей перекрещиваются самым причудливым образом. На таком неожиданном «перекрестке» я и познакомился с Ильей Григорьевичем Эренбургом.

Слышал я об этом талантливом публицисте и писателе давно, читал его волнующие газетные статьи с большим интересом, а вот встретиться с ним долго не приходилось. Познакомились мы с ним, как ни странно это может показаться, уже после войны и за рубежом.

Из Москвы пришло сообщение, что в США по приглашению Американской ассоциации редакторов прибудут Илья Эренбург, Константин Симонов и журналист Михаил Галактионов. Посольство должно было оказать необходимое содействие на период их поездки по стране.

Встретился я с ними в Нью-Йорке. Худощавый, среднего роста, подвижный, лет пятидесяти с небольшим, внешне Эренбург ничем не выделялся из общей массы людей. Но, как выяснилось потом, таким осталось только первое впечатление. Личностью он являлся яркой.

Обстоятельства сложились так, что начали они свою поездку с гигантского Нью-Йорка, которым гордится каждый американец. Правда, американцы часто поругивают этот город за обилие небоскребов, за шум и гам, от которого невозможно укрыться даже в самых глубоких подвалах домов. Но это поругивание — добродушное. Про себя они считают, что Нью-Йорк — самая лучшая визитная карточка страны. И не пытайтесь их разубедить в этом.

Конечно, сразу же после приезда начались встречи гостей с представителями широкой общественности. Их организовывала ассоциация редакторов США при помощи посольства. График этих встреч выглядел довольно плотным.

Я знал, что Эренбург умел выступать перед самой разной аудиторией. Но он меня приятно поразил тем, что не только оказался хорошим, опытным оратором, но и ежедневно выдерживал трудную нагрузку. Причем делал это в высшей степени умело и успешно. Ему ничего не стоило выступить почти с часовой речью перед одной аудиторией, а затем через несколько часов — с такой же по продолжительности лекцией — перед другой.

Говорил он нестандартно. Всегда находил факты, подтверждающие основную мысль, и манеру преподнесения этих фактов. Умел делать неожиданные, смелые обобщения и выводы.

Они разъехались по Америке. Симонов — на дальний Запад, Галактионов — в Чикаго, Эренбург выбрал юг и побывал в штатах Теннесси, Алабама, Миссисипи, Луизиана. Он сделал это намеренно — хотел взглянуть на расовую дискриминацию вблизи. Впоследствии в своих заметках «В Америке» об этой части поездки он писал: «…на каждом шагу я видел то, что страшнее всего: оскорбление человека человеком».[32]

В поездке, на разного рода собраниях и митингах, где он выступал, помогало и то, что многие его слушатели уже читали яркие статьи писателя-публициста, сначала появлявшиеся в советской прессе, а затем перепечатывавшиеся часто в американской. Американцы к ним относились с огромным интересом.

Помню, какую сильную реакцию в США вызвала его статья «Убей!», опубликованная первоначально в «Правде». В ней звучало гневное осуждение зверств фашистских захватчиков на оккупированной ими советской территории. Сотрудники нашего посольства часто тогда докладывали о беседах с американцами, в которых те восхищались силой аргументации советского писателя в этой статье. Она долго служила в Америке на пользу нашему общему союзническому делу.

Несколько дней Илья Эренбург посвятил Нью-Йорку. Он говорил:

— Этот город как мир. На него как бы спроецирована вся страна, особенно если учитывать пригороды и экономику, финансовые и банковские центры, национальный и этнический состав населения, культурную жизнь.

Встретились мы с гостем Америки и к концу его пребывания в Штатах. Он признавался:

— Я очень устал. Видимо, этим и объясняется тот факт, что в присутствии нескольких сот человек я допустил резкость в отношении переводчика.