Великолепие жизни - Михаэль Кумпфмюллер

Доктор сидит один в саду и находит ее сетования вполне объяснимыми. У нее теперь есть на это право, а может, и не только право, может, это теперь ее долг. А для него это не просто зов, но еще и некий внутренний голос, напоминающий, что чудо — тоже штука вполне уязвимая.

Он намерен ехать через два дня. Оттла тоже не хочет больше оставаться. Пепо в городе, обещал за ней приехать, вот они все вместе и отправятся.

Насчет родителей Оттла советует прибегнуть к полуправде. Они сидят в саду, уже прохладно, но полчаса, пока дети еще спят, у них есть. Пусть скажет, что едет лишь на пару дней, с небольшим багажом, может, с этим они и смирятся. Ты хотя бы рад? Не сказать, что вид у него особо радостный. Он боится. Он рад — и он боится, прежде всего этого города, который, похоже, ему не по плечу, сейчас, когда такой кризис. Он уже не помнит в точности черты ее лица, носа не помнит. Губы помнит, взгляд помнит, и голос, пусть совсем издалека, этот голос говорит, что она чуть с ума не сошла, меня это чуть не убило, и я ведь даже не знаю, где этот проклятый Шелезен, черт бы его побрал…

В четвертый раз за это лето он пакует вещи. Сами по себе сборы ему нипочем, если бы не дорога. Да и дорога сама по себе тоже не так страшна, если бы в этом путешествии не решалась его жизнь…

Доктор знает: он будет колебаться до последней секунды, еще и ночью, и садясь в поезд, с дурной головой, потому что он почти не спал и до самого утра все сочинял, но так и не решился отослать телеграмму берлинской хозяйке с отказом от комнаты. Он все, все может себе представить: взгляд матери, покачивающего головой отца. И тем не менее утром он встанет и уйдет от них. Возьмет вещи и пойдет, не слушая укоризн, не отвечая на вопросы, выйдет на улицу и поедет на вокзал. Он способен предвидеть будущие бои, а значит, быть может, даже сумеет их выиграть.

Возле реки, под деревьями, уже осенняя прохлада. Без жакета она бы вообще замерзла, и все равно ее потянуло сюда, одну, без Юдит, которая теперь зубрит с утра до ночи и мечтает о будущем лете, когда все они, так она надеется, здесь встретятся, — Дора со своим доктором и Юдит невесть с кем, может, к тому времени у нее уже будет мужчина, такой, чтобы навсегда.

Какое-то время Дора просто стоит на берегу и думает только о нем, нащупывает в кармане последнюю весточку от него, это телеграмма, в которой и вправду черным по белому написано: приезжаю. Утро уже прошло, он, надо полагать, уже давно в поезде, один в купе, хоть он и написал, что поедет вместе с Оттлой. А больше она ни о чем и не думает. Главное, он едет. Она чувствует, как в ней оживает радость, какая-то новая, почти задумчивая, не верящая себе радость, как после трудного, только что сданного экзамена. В последние дни она его уже почти не чувствовала, но теперь он снова рядом, совсем близко. Ночью ей приснилось, что он попал в железнодорожную катастрофу. Она его искала, под откосом, там лежали неподвижные тела, укрытые одеялами, словно от холода, но среди этих жертв его не было.

Она сидит на кухне у окна и представляет, как он им это скажет: сперва поздоровается, потом под их строгими взглядами начнет что-то объяснять… Если они его любят, думает она, то наверняка догадаются, что он их покидает, тем же вечером догадаются, когда все сядут за стол и он начнет что-то им плести. Будь она с ним, все было бы гораздо проще, думает она. А может, наоборот, гораздо трудней?

Юдит возмущается, господи, ему уже сорок, как-нибудь переживут. Ведь ты же сама говорила, что ему сорок?

Это их предпоследний вечер, Юдит даже раздобыла бутылку вина, хотя вид у нее измученный. Она не думала, что столько всего придется учить, к тому же ей совсем не хочется, чтобы Дора уезжала, она снова затевает разговор о будущем лете, да и в Берлине обязательно надо будет встретиться, если твой доктор тебя отпустит. Будешь с ним жить? Прямо с самого начала? Как ни странно, этого они еще не обсуждали, Дора не знает, там же только одна комната, наверно, это довольно трудно — с другим человеком на таком пятачке изо дня в день, хотя ничего ей так не хотелось бы, как именно этого.

В ночь на воскресенье она почти не смыкает глаз. То ей мерещится телеграмма, что он не приедет, то, наоборот, она уверена в его приезде как никогда. И с деньгами у нее, к сожалению, совсем плохо. Юдит сказала, что билет ей, разумеется, купит, «не валяй дурака, это всего лишь деньги, у родителей их куры не клюют».

Наутро за завтраком она вдруг ясно чувствует: он уже едет, едет в Берлин. Он обещал дать о себе знать, как только доберется, это будет ближе к вечеру. Юдит то и дело приходится ее успокаивать. Потерпи, увещевает она. Но наступает вечер, смеркается, а от него никаких вестей. Почему ты ему не позвонишь? Об этом Дора как-то не подумала. И правда, можно ведь позвонить, и номер телефона у нее есть, ведь Ханс тогда в письме прислал. Всего лишь пару слов, и у нее сразу бы от души отлегло.

К сожалению, он успел сказать ей, до чего ненавидит телефоны.

А она бы даже расспрашивать ни о чем не стала, ей бы только голос его услышать, его дыхание, пусть далекое, на другом конце провода, пусть даже просто гудок какой-нибудь, который его с ней соединит, чтобы ей знать, что связь установлена, одно это…

Накануне отъезда откуда ни возьмись объявляется Ханс. Дора в саду развешивает белье, поэтому даже замечает его не сразу, только когда к тазику наклоняется, вдруг видит — на лужайке перед домом стоит кто-то. Это и правда Ханс, и действительно, он ведь писал, что за ней приедет, а поскольку она ничего ему не ответила, он просто взял и приехал. Ханс? Ну хорошо, говорит она. Подожди. Я сейчас. Грустными глазами он смотрит, как она вешает последнюю пару чулок; на нем замызганные брюки и не очень свежая рубашка.

Дора тотчас понимает: объясниться надо немедленно. Он для того только за ней и приехал, чтобы с ней об их берлинских отношениях переговорить, старых, как прошлогодний снег, но прямо здесь, в саду, ей этот разговор затевать неудобно. Она предлагает прогуляться, ведет его к реке, мимо церкви, этой дороги она еще и сама не знает. Ханс не слишком-то разговорчив. Топает рядом с ней молча, потом наконец спрашивает, как она вообще, не прочь и присесть, когда она предлагает. Они садятся на ствол поваленного дерева на берегу, где наконец-то и происходит объяснение, не слишком долгое, но прямо как у настоящей любовной пары, хотя она ни в чем перед ним не виновата и оправдываться не должна. Она благодарит его за комнату, господин доктор тоже весьма ему признателен, он со вчерашнего дня в Берлине. В двух словах она излагает, что произошло, говорит, что ей очень жаль, но теперь у нее такие-то планы, да он и сам, наверно, почти обо всем уже догадался. Будешь с ним жить? — спрашивает Ханс, на что она отвечает: да, я бы хотела. Он мне очень дорог.

Когда они возвращаются, уже вечереет. Ханс долго рассказывал ей про свою работу в порту, работа, правда, временная, но все лучше, чем ничего. Он подсобный грузчик, помогает при разгрузке судов, таскает тяжеленные ящики, мешки, бочки. А вечером, когда жалованье получаешь, надо торопиться хоть что-то на эти деньги купить, потому как наутро это уже не деньги, а просто никчемные бумажки. И за ужином они много о Берлине говорят, Юдит на прощание накупила всякой всячины, а время уже позднее, уже два пробило.

Вот оно и прошло, наше лето, говорит Юдит и подытоживает все, что можно сказать о бедном дурачке Хансе, который спит внизу на кушетке, потому что под конец еще и опьянел изрядно. Да, жалко, вздыхает Юдит, по-моему, я уже начинаю по тебе скучать, хотя поезд у тебя только завтра после обеда. Время отхода, как и время прибытия, указано в телеграмме, что пришла днем. Я встречаюсь с Максом, говорится в ней, а потом жду тебя на вокзале в 18:42. В первую секунду она подумала, почему так поздно, но сейчас уже почти рада, что они увидятся лишь к вечеру, они же наверняка испугаются, и каждый спросит себя, ужели это они, все те же, что были в Мюрице?

Когда подъезжали к вокзалу, она о Хансе просто забыла. Скорость еще большая, перрон еще мелькает, еще толком и не разглядишь ничего, но вот поезд тормозит, и она видит первые указатели, две-три багажных тележки, носильщиков, пары, мужчин, подхватывающих свои чемоданы, ребенка на плечах у отца. Они едут на дешевых местах, в хвосте, так что неудивительно, что она не может сразу отыскать его взглядом, она по-прежнему совершенно спокойна, не торопится в дверях, давая впереди идущим без помех сойти, наконец и сама стоит на перроне, но все еще его не видит. На Ханса по-прежнему даже не оглянется. Поворачивается налево, к выходу, и только там наконец обнаруживает его, довольно далеко, в самом начале перрона, еще сильнее похудевшего, но все-таки не совсем чужого. Она машет, и да, он тоже машет ей в ответ, улыбается, но и удивлен чем-то, делает пару шагов ей навстречу. Он что, и в самом деле чем-то удивлен? Хотя нет, это лишь позже, пусть и почти в ту же секунду, когда она уже стоит перед ним и не знает, как поздороваться, боится его потрогать, только на мгновение успевает прильнуть головой к его плечу. Давно ждешь? Он качает головой, поезд пришел минута в минуту, и только в этот миг он понимает, что она не одна. Ханс поставил на перрон ее багаж. Это Ханс, говорит она, не поднимая на Ханса глаз, и чуть не добавляет, что это не важно. Ханс — это просто Ханс, приятель, даже не приятель, а так, просто провожал. Господин доктор, говорит Ханс, весьма рад. И подает доктору руку — здороваясь и прощаясь одновременно, потому что, едва обменявшись с доктором рукопожатием, он поворачивается и исчезает в сторону подземки.