Лейтенанты (журнальный вариант) - Игорь Николаев

Я получил выволочку от комбата за то, что упустили немцев. Впервые досталось не за взвод, а за всю роту.

Немцы не спеша отходили от Днепра. Батальон тянулся следом.

Взвод набрел на оставленную огневую позицию. Немецкая противотанковая пушечка (37 мм, фрицы звали ее “пак” — панцерабверканоне) в аккуратном окопе. Нашлись две оплетенные бутыли с вином. Взвод вино выпил. Поплясав вокруг пушки, раскидал маскировку и развернул “пак” в сторону немцев. Поставив самый дальний прицел, чтоб не задело своих, минометчики из трофейной пушечки открыли стрельбу “по мировой буржуазии”!

На веселье прилетел “юнкерс”. Шустрые как тараканы, минометчики нырнули в немецкие щели. Фрицы вырыли их по борозде — легче копать. “Юнкерс” прочесал их одним заходом.

Стебануло возле головы... Зазвенело и задвоилось... Придя в себя, увидел в земляной стенке, впритирку с носом, дыру в кулак... Откопал крупнокалиберную пулю.

— Кто-то за вас крепко молится, — сказали бойцы.

Молитвой у мамы было симоновское “Жди меня”.

Перед селом Горностайполь батальон застрял.

Стрелки окопались по верху большого холма. Минрота — на обратном скате. Немцы, заняв село, замолчали. Батальон тоже не стрелял.

Разбудила танковая рота. Десять “тридцатьчетверок” и две машины поменьше. Укрывшись от немцев, рота встала за холмом, под позицией минометчиков. “Старики” в минроте помрачнели. Пригнали танки — будет наступление. Значит, потери.

Командир танкистов, капитан, щеголял в золотых погонах. Черняв, молод и красив. Расставлял машины уверенно и весело. Первая бомба — полная неожиданность. За ней — вторая, третья. Танкисты врассыпную. Один — ко мне. Тесно, но разместились — головами в разные углы щели. Гость оказался москвичом.

Стих грохот, перестала вздрагивать земля, рассеялся мрак, и оказалось: никто не пострадал — ни люди, ни машины! Все ликовали. Выясняли, кто как прятался. Красавец капитан сверкал зубами и погонами...

Со звоном и подвыванием пронеслись два “мессершмитта”, и танкистское счастье кончилось. В памяти клочки... Мы с земляком осторожно выглядываем: вдали разворачивается, встав на крыло, “мессер”, мчится к холму. Огненная струя, мелькнув метрах в двадцати от окопа, проносится по “тридцатьчетверке”, и та вспыхивает. Два истребителя за полчаса сожгли одиннадцать танков. Спаслась одна машина. Всего одна! А что ж остальные? А, золотопогонный? От роты — лом, от экипажей — трупы...

Ночью батальон повели наступать на Горностайполь. Все перепуталось: где-то стреляют, вокруг зарево...

Был озабочен одним: не растерять людей, особенно новичков. Урчал и лязгал неразличимый во мраке единственный танк. “Завалится куда-нибудь, — страдал я. — Из него же не видно ни черта!” В танке сидели не те люди, что заваливаются. В овраг ухнули мы всей ротой. Кое-как выкарабкались. Отовсюду стреляют кто во что горазд. Даже танк нет-нет да рявкнет пушкой. Стало светло: над минометчиками повисли “фонари”. Это успокоило: раз над нашими головами, значит, фрицы на расстоянии.

Наступление на этом кончилось. Раненых из оврага вытащили, убитых оставили. Мы наугад тоже кинули несколько мин и затихли. Перед рассветом привезли завтрак. Батальон, перекурив, задремал.

Тихим утром дежурные пулеметчики напомнили о себе. Как-то нехотя. Наш долбанул очередь в три-четыре патрона, немец выждал, чтоб ушло эхо и бормотнул в ответ. Снова все замерло. Умаялись за ночь. Нам же приспичило повоевать. Затеяли “беспокоящий огонь”. Не по конкретным целям, а вообще. Быстро надоело. Разрывов за оврагом в гуще села не видно, а каждый минометный выстрел надо маскировать выстрелом вверх (так громче!) из карабина: чтоб фрицы, по ту сторону оврага, не засекли ОП.

Стрелять из подобранного ПТРа по обнаруженному вдали за домами танку тоже надоело. Попадания (глядя в бинокль) есть, а танку хоть бы что. Скучно.

Справа закричали: “Шестьсот пятый драпает!”

Это номер соседнего полка. За лесопосадкой, по широкому полю катилась в наш тыл плотная масса пехоты. Среди нее несколько танков. “Немцы наступают?!” — дрогнул я. Пехота и танки наши. Пушки у танков повернуты назад. “Как не догадаться: пушки назад, чтоб фрицев отбивать!”

“Пушки назад, — объяснят мне позже, — Чтоб свои не сожгли”.

Полк бежал беззвучно — ни выстрелов, ни разрывов. Что это? Я еще не знал, что это паника. В полной тишине полк исчез. При виде оставшегося пустого поля все внутри оборвалось. Испугался до дурноты: “Бежать! Взвод наготове: сорвать минометы и...”

Нельзя. Нет приказа. Сиди и жди. Ожидание...

Внезапный крик: “Немцы!”

И все стали остервенело стрелять по близким кустам. Пальба как началась, так внезапно и кончилась. В ответ — ни звука. Вдруг командир батальона скатился по склону, побежал в тыл. Развевались полы серого комсоставского плаща. За ним ринулся еще кто-то. И еще...

— Отбой! Миномет на вьюки! — завопил я не помня себя.

Вломившись в кусты, мы лезли в чащу, пока хватило дыхания. Вслед ни стрельбы, ни погони… Комбат потом объяснял, что решил выбрать новое место для КП, — но почему бегом и внезапно?

Ночью привезли горячую еду, водку, сахар некурящим, махорку бойцам, папиросы “Беломорканал” офицерам (в первый и последний раз получил папиросы — до конца войны только “легкий” табак). Выяснилось: взвод Козлова оставил в Горностайполе минометы.

Ночь темная. Решили ползти на огневую позицию Козлова. Вдруг немцев там нет и минометы стоят? Нашлись добровольцы. Я по своему всегдашнему нетерпению оказался направляющим.

На высотке кто-то копал и переговаривался. Я силился разобрать: по-русски (нас предупреждали, что могут быть власовцы) или по-немецки? То так казалось, то эдак.

— Хагальт! — внятно послышалось во мраке: — Хагальт!

Оглянувшись на шорох, успел увидеть стремительно уползающие подошвы. Еще подождал. Ничего больше не услышав, вернулся к взводу.

Остаток ночи продремал вполглаза. Рано утром легкая канонада насторожила. Ежась от нехорошего предчувствия, пробрался к краю кустарника.

Метрах в пятистах, в стороне, по параллельной дороге, шли в наш тыл немцы. Освещенные низким ранним солнцем, поблескивали касками пехотинцы в зеленых шинелях, держа винтовки наперевес. “Как в кино”. Отчетливо увидел цвет винтовок — светло-коричневые.

Ужас был не в немцах. Подняв руки, стояли красноармейцы. В поле бинокля — трое немцев и пять-шесть наших.

Зеленые шинели шли сквозь серые не спеша, без всякой боязни, не очень-то обращая на них внимание, а люди в серых шинелях старательно тянули вверх руки. Обернувшись, увидел парнишку с ручником:

— Стреляй!

— Он не стреляет. — Парень протянул мне красный от ржавчины пулемет.

Крикнули, что слева тоже обходят немцы. С оборвавшимся сердцем бросился к взводу. Никого. Горит костер. Трещали кусты: разбегались незнакомые мне бойцы. Примерещилось, что мои ждут меня в соседних зарослях, — не могли же они бросить меня! Кинулся — нету! Вернулся к костру. Тупо глядя на горящий как ни в чем не бывало огонь, понял, что остался один. Близкий разрыв привел в чувство — я побежал.

Встретился незнакомый парнишка-стрелок, легкий на ногу. Вдвоем веселей.

Наткнулись на командира полка. Тот в окружении нескольких человек лежал за “максимом”. То ли всерьез собрался воевать, то ли оттягивал встречу с собственным начальством.

Мы с пареньком незаметно исчезли.

Выскочили на дорогу. По ней — строчка автоматной очереди — фонтанчики пыли. “Как в кино...” — опять подумал я. Левая нога просела, словно отсидел, стала непослушной. Упал на колени. Ранен! В кювете стащил сапог. В икре маленькая дырочка — входное, в голени большая дыра с вытекающей кровью — выходное отверстие. Запахло кислым теплом. Достал пакет, перевязал рану. Фриц больше не стрелял. Встав, убедился, что могу идти, и двинулся дальше, выбросив левый сапог. Парнишка выбрасывание сапога не одобрил и сходил за ним. Я сунул сапог под мышку, хотя мог и надеть — рана не болела.

О взводе забыл. Мгновенный выход из войны был присущ многим раненым.

Навстречу вывалилась толпа военных. Видимо, их отловили у переправы — кто-то наводил порядок. Мелькнули лица однополчан.

Артамонова все-таки извлекли из обоза. Что я мог ему рассказать? Как все драпанули, а сам поймал пулю? Беглецов, выстроив в цепь, погнали навстречу стрельбе. Моего спутника тоже завернули.

В медсанбате дивизии меня заново перевязали. Сказали, что повезло: пуля не разрывная и — рядом с костью. Дали карточку раненого — направление в госпиталь разрешало находиться в тылу.

Усевшись на бревно, я закурил, впервые почувствовав, как устал и как сейчас хорошо и покойно.

— Лейтенант, обедать!

Обедать?.. Стало смешно — обедают в темноте, а сейчас день. Наступила несуетливая, нормальная жизнь.