Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И, как будто этого мало, не менее решительно открещивается от Иова и само небо. Он возносит к нему горестную череду вопрошаний, но небеса молчат: «Вот, я кричу: обида! и никто не слушает; вопию, и нет суда. Он преградил мне дорогу, и не могу пройти, и на стези мои положил тьму» (Иов. 19:7–8). Можно сказать, что молчание мира становится молчанием, лишь когда в уравнении появляется человек. Абсурдно уже то, что Иов требует смысла; не менее абсурдно спрашивать себя: а что делать, если смысл не отыщется? Каким должен быть следующий шаг, если смысл не объявится в условленном месте встречи? «Но где премудрость обретается? и где место разума?» (Иов. 28:12).
Для Иова проблема парадоксальным образом состоит не столько в молчании Бога, сколько в Его словах. Наконец, Бог отзывается «из бури», требуя ответа: «Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла? Препояшь ныне чресла твои, как муж: Я буду спрашивать тебя, и ты объясняй Мне: где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь» (Иов. 38:1–4). Голос бури обрушивает на Иова десятки подобных вопросов, столь же далеких от искомого им смысла. После этой словесной порки Иов признает: у него нет права требовать объяснений, за что он страдает. Явная несоизмеримость точки зрения Бога и Иова уже сама по себе представляется достаточной причиной.
На исходе дня Иов обнаруживает, что живет в голом и выпотрошенном мире, чуждость и непостижимость которого не поддаются никаким попыткам объяснения. Требуя объяснений, Иов сначала получает в ответ молчание, а затем слова, которые отрицают какую бы то ни было осмысленность. Иов, разумеется, смиряется. Тут нам и является абсурд. Есть ли в итоге какая-то разница между безмолвием космоса Камю и громогласной яростью Господнего ответа? В словах, выплевываемых бурей, – непримиримый гнев, но не нужно быть Мартином Бубером, чтобы увидеть: Бог никак не отзывается на упорные требования Иова открыть ему смысл случившегося. Автор Книги Иова оставляет нас с тем же чувством, что и автор «Мифа о Сизифе»: никакого смысла не бывает. И вместо того, чтобы облегченно вздохнуть вместе с Иовом, которого Бог вознаграждает за преданность, мы скорее должны как-то жить дальше с Иовом, который отвечает молчанием на оглушительные и зловещие попытки Бога оправдаться.
Строго говоря, Мартин Бубер считал, что Иов, так и не нашедший справедливости в мире, обнаружил ее только в самом себе. В Книге Иова, по мысли Бубера, нам «показан первый случай, когда человеческие поиски облекаются в речь»[113]. Иов безмолвствующий, а не покорствующий – вот Иов Камю и, вероятно, оригинального текста библейской книги. Как отмечает Джек Майлз, после Книги Иова Бог в Библии больше не говорит. Последние слова Бога «обращены к Иову, человеку, дерзнувшему поспорить не с физической мощью Творца, а с его моральным авторитетом… читая Писание дальше, мы видим, что именно Иов заставил Бога замолчать»[114].
В итоге мы имеем две разные книги мудрости двух разных авторов, но послание в них содержится, пожалуй, одно и то же.
Насколько же оно актуально для Франции в годы Второй мировой? В уединении Ле-Панелье Камю как будто бы оставался в стороне от чрезвычайных событий, мало-помалу разворачивавшихся в Шамбоне. Ни в дневниках, ни в письмах мы не находим никаких указаний на то, что Камю располагал сведениями о подпольной работе в соседнем городке. Это, впрочем, объяснимо: если Камю не знал о деятельности подполья, он не мог ее упоминать; если же знал, то не стал бы упоминать, чтобы никого не подвергнуть опасности. Родные Камю не помнят, чтобы он говорил о происходящем в Шамбоне, но целый ряд современников утверждают, что он по меньшей мере слышал об операциях Сопротивления. В конце концов, некоторые из пансионеров Ле-Панелье сами были евреями-беженцами. В частности, именно по этой причине Андре Шураки, консультант Камю в области Танаха, был убежден, что его друг «всегда знал о подполье под руководством кюре Трокме и Тейи в Шамбон-сюр-Линьоне»[115]. Другой довод Шураки: имена некоторых персонажей в романе «Чума», который Камю писал в 1944 году, созвучны именам шамбонских героев. Особенно примечательно, что образ рассказчика (и главного героя), доктора Риэ, словно списан с шамбонского врача, доктора Риу.
Хотя в конечном счете вопросы в духе «О чем он имел представление и когда он это узнал?» попросту бессмысленны. Что бы ни послужило тому причиной, к концу 1942 года Камю принялся переосмыслять границы абсурда. В дневниках он задается вопросом, как отнесется мир к мыслителю, который вдруг объявит: «До сих пор я шел по неверному пути. Теперь я начну все сначала». Разумеется, такое заявление осмеют. Но честного мыслителя это не должно останавливать. Напротив, так он лишний раз доказывает «свое право мыслить»[116]. На этом новом этапе осмысления Камю принимает абсурдность мира как данность – неизбежный диагноз человеческой ситуации. Но в то же время он признает, что это и есть не более чем диагноз, поэтому в предисловии к американскому изданию «Мифа о Сизифе» честно говорит, что фундаментальные вопросы, которые побудили его написать эту книгу, так и не получили ответа. Он «далеко продвинулся в нескольких направлениях», но, «как мне кажется, остался верен исходной позиции, которая заставила туда продвигаться»[117].
Абсурд, как пишет Камю в 1942 году, «ничему не учит»[118]. Вместо того, чтобы смотреть в себя, как делают Сизиф, Мерсо и даже Иов, нужно смотреть на других: мы приговорены жить вместе в этом безмолвном мире. Вишистские власти потребовали, чтобы Андре Трокме указал, где скрываются беженцы-евреи, и он ответил: «Мы не знаем, что такое „еврей“. Мы знаем только людей»[119]. Голосу пастора вторит Камю: «Ничтожество и величие этого мира: в нем совсем нет истин, только любовь. Царство Абсурда, спасение от которого – в любви»[120].
Молчание
В начале было молчание. Проведя ночь в вагоне третьего класса, женщина на позднем сроке беременности и ее муж прибывают из столичного Алжира в городок
