Записки дивеевской послушницы - Ольга Иженякова

— Господи… — прошептал он.

— Ну, зачем ты туда пошел? Кто тебя позвал? — одна из женщин заплакала.

— Хорошо одно — мать не видит, а то не выдержала бы, две смерти в дом…

Внезапно все наблюдавшие вскрикнули. Откуда ни возьмись, поднялся ветер и поднял веревочную лестницу прямо к ногам ребенка; Гоша, неизвестно кем ведомый, ухватился за нее и в мгновенье слетел вниз, основательно ободрав руки о жесткие канаты. Приземлился на расставленные у основания сруба доски, не удержался и попой плюхнулся на расстеленные платки, и, увидев испуг собравшихся, обиженно и звучно заревел…

— Ну, Гога, жить тебе сто лет без старости, — с такими словами молоденькая девчушка подбежала к нему и крепко схватила его, обняла, подняла с земли и с торжествующим видом закричала, — цел! — А потом уже повернувшись к батюшке: — Цел ваш Гошка!

Когда плачущего ребенка поднесли к отцу, тот рухнул в обморок. А Гошке с того дня запретили лазить даже на деревья и чердаки, хотя родительское сердце чуяло, что неспроста Господь сохранил дитя, видать, в самом деле, важную миссию ему уготовил.

А Гошка рос на радость всей округе. Все его любили. Однако особенно теплые чувства он вызывал у животных.

В сельской местности поповские дети всегда на виду, об их характере и привычках известно всем и каждому; о Гошке же обычно говорили так: «А-а! Чего о нем сказывать! Поглядишь, и сразу ясно — божий ребенок!»

Когда Гоша был уже подростком, Варвара Исидоровна серьезно заболела. Тяжелый грудной кашель не лечился никаким лекарством. Она молча лежала и смотрела вдаль, за окно. Доподлинно было неизвестно, то ли она простыла, то ли заразилась от кого. Доктор приходил к больной по два раза в день и, уходя, старался не смотреть в глаза домочадцам. Причину болезни не могли даже в областной больнице установить, полагали поначалу, что имеют дело с симптомами начинающегося туберкулеза, однако детальный врачебный осмотр это исключил.

Состояние Варвары Исидоровны ухудшалось и ухудшалось. С каждым днем ей становилось труднее дышать. Больная скрывала свое состояние, как могла, стараясь при домашних держаться, не показывать слабости. Но бледность лица, усталый взгляд, так или иначе, выдавали боль, и все искренне жалели Варвару. Особенно потянулся к ней маленький Гоша, он, бывало, молча подходил к матери и обнимал ее, и они стояли так какое-то время, вслушиваясь в тишину. Иногда молчание прерывалось признание ребенка:

— Мамочка, я за тебя молился…

Мать нежно гладила сына по голове и говорила:

— Ну, вот и хорошо, я чувствую себя намного лучше.

Сын не оставлял мать. А когда подрос, собрал денег и поехал к Иоанну Кронштадтскому — просить его молиться о здоровье любимой матушки, чем привел того в умиление. «Боже, боженька, прошу тебя, очень-очень, помоги моей матери», — эти слова постоянно крутились в голове Георгия. И вскоре здоровье Варвары Исидоровны пошло на поправку.

Гошенька, как звали его в большой и на редкость дружной семье, больше всего любил сочетать молитву с учебой. И после окончания классической гимназии, поступил в университет. Закончил сразу три факультета — юридический, историко-филологический и математический. Затем настал черед получения духовных знаний.

Георгий поступил в Духовную академию и был пострижен в монашество. Нарекли его Гермогеном. Через два года он стал иеромонахом. Окончив академию со степенью кандидата богословия, отец Гермоген был назначен инспектором, а затем — ректором Духовной семинарии с возведением в сан архимандрита.

А через пару лет он был хиротонисан во епископа Вольского, викария Саратовской епархии, потом — назначен епископом Саратовским. И сразу вызван для присутствия в Священном Синоде, где за непримиримую и принципиальную оппозицию обер-прокурору, в том числе по некоторым вопросам и в связи с выступлениями против влияния Григория Распутина, епископ был уволен и сослан в Белоруссию. «Своими выступлениями в Синоде, — писал епископ по поводу своего увольнения, — я начал борьбу не с иерархами, в Синоде заседающими, — их положение я понимаю, — а с тем чиновничьим отношением к делам церкви, какое наблюдается в Синоде за последнее время… Я неоднократно указывал членам Синода на необходимость рассмотрения вносимых обер-прокурором дел, а не только их проведения согласно желаниям и видам светской власти, ибо сейчас, когда в церкви наблюдается полный развал, голос Синода должен быть твердым, ясным, определенным и строго согласованным с канонами и учениями церкви».

Путь Гермогена был предопределен.

В далеком Тобольске в ссылке жизнь сведет епископа с царской семьей. Николай Второй передаст ему земной поклон и извинения, Гермоген в ответ тоже попросит прощения. И будет молиться за царя-мученика, служить молебны, поминать членов царской семьи на богослужениях, чем, кстати, вызовет недовольство новой власти. Но что выше прощения и любви?

Он провидел. И, еще будучи в ссылке, епископ скорбел о будущем России и царской семьи, прорекая их гибель: «Идет, идет девятый вал; сокрушит, сметет всю гниль, всю ветошь; совершится страшное, леденящее кровь — погубят царя, погубят царя, непременно погубят».

На фоне нарастающего, как снежный ком, неверия в дореволюционной России Гермоген даже среди священства выделялся ревностным горением веры, непримиримостью, огромной любовью ко Христу и людям. Несомненно, что такой светильник веры не мог не вызывать злость и раздражение у пришедших к власти большевиков. Они только искали повод арестовать архиерея. И быстро нашли.

В январе восемнадцатого года был принят декрет об отделении церкви от государства. Патриарх Тихон призвал провести крестные ходы. Власти строго-настрого запретили это. И все же на Вербное воскресенье тоболяки совершили крестный ход вокруг Софийского двора и по улицам города. «Я от них пощады не жду, — чувствовало сердце святителя скорую гибель в эти тревожные дни, — они убьют меня, мало того, они будут мучить меня, я готов, готов хоть сейчас». Но вначале ему предстояло заточение в тюрьме Екатеринбурга. Он назвал пребывание в темнице своим духовным училищем. «От этих потрясений, — писал он из тюрьмы, — усиливается и утверждается в душе спасительный страх Божий…»

В стылое утро отца Гермогена вывели на палубу вместе со священником Петром Карелиным. Привязав к сокамернику два больших камня-гранита, сбросили в воду. Такая же участь ждала святителя. До последней минуты он творил молитву. А когда палачи привязывали камень, он пастырски благословил их и посмотрел на небо, в его взгляде была любовь… Палач отвернулся.

В ту же ночь расстреляли его двенадцатилетнего племянника — Сергия, который отказался отрекаться от веры, а его мать заставили смотреть на смерть сына. В ту роковую ночь он писал: «Прощайте, друзья и родные. В тюрьме это Вам я пишу. Все ближе часы роковые, когда за Отчизну умру… я сижу на дощатых нарах и пишу эти строки, на душе спокойно. Что-то будет этой ночью. Увижу ли утро? Не знаю, но я спокоен и счастлив от осознания, что страдаю за свою дорогую Родину, и я готов ей отдать все, что могу, даже свою молодую жизнь…»

Паломническая поездка

Сказала сыну: — Едем в паломническую поездку.

— Нет, — возразил он, — посмотри на меня, фингал на пол-лица, я же фейс-контроль не пройду.

— К Богу никакой контроль проходить не нужно.

— Мам, но у меня же ноги болят, какая может быть церковь? — возражает сын.

— А кто двадцать минут назад играл в футбол и орал так, что окна дребезжали?

— Не играл я, — упирается, — я просто стоял на воротах. Команда сильная, Рыжий, Йогурт и Абзац прикрывали, а Толстый был в полузащите. Первый раз в жизни толк от него был…

— А мы поедем автобусом, стоять не надо будет, а там икона чудотворная, источник…

— Ну, не верю я чудеса, не верю, вон в прошлый раз, когда мы ездили, там еще княгиню в шахту сбросили…

— Елизавету.

— Да, так мне конкретно после этого не повезло. Такая стрелка сорвалась. Мы собрались с пацанами: я, Ваня, Рыжий, Монгол, Памперс, еще двое из соседней школы и шкет один из младших. Пристал к нашей тусовке, сколько ни лупили — не отходит. Хотели пару тем перетереть с беспредельщиками из соседнего двора, а то они вконец обнаглели, время назначили, все, как у людей, так я проспал, представляешь? И будильник завел, и даже цепь приготовил, чтобы на руку обмотать и красномордому пару разу по харе проехать… А тут с тобой вернулся от этой княгини, устал как собака в дороге, дебильник сел, я забыл его зарядить — и проспал!

— Значит, так Богу надо…

— Но мне-то от этого не лучше! И вообще, мам, я молиться не умею.

— А ты попробуй своими словами.

— Типа просить что-нибудь?

— Ну, не знаю, ты уже взрослый, думай сам.

— Мам, ну что я могу просить? Чтобы «Зенит» вышел в полуфинал? Но ты посмотри, там одни инвалиды в защите. Я же реалист.