Журнал «Вокруг Света» №08 за 1978 год - Вокруг Света

...В последний раз мы встретились с медведем уже в сумерки на завершающей стоянке. Все ушли на другие бочки, а мы возвращались к себе после трехдневного отсутствия. На подходе к лагерю Боря Доля обнаружил крупные медвежьи следы. Учитывая, что шел дождь, он отнес их появление к позавчерашней ночи. Более свежие следы, вчерашние, виднелись уже у самой бровки ручья, где были разбиты палатки и на кухне под брезентом стояли ящики с тушенкой, крупой, сгущенным молоком. Ясно, медведь в первый день осмотрел все дальние подходы. Во второй — приблизился вплотную, перебрался через ручей и топтался на песке, где мы очищали от копоти котлы и кастрюли. С пятнадцати шагов он, разумеется, учуял съестное, которое мы поленились забросить на лабаз, установил, что людей в лагере нет. Что-то помешало ему преодолеть эти пятнадцать шагов и совершить грабеж. Возможно, врожденная осторожность.

И вот, когда у него созрело решение войти в лагерь, вернулись мы. Мы не успели еще разжечь костер, переодевались. Я случайно бросил взгляд на косу и почувствовал, как у меня зашевелились волосы. Медведь! Зверь шел спокойно и целеустремленно, как к себе домой. Боря от растерянности начал судорожно искать очки, которые лежали у него в нагрудном кармане. А медведь подходил все ближе и ближе, даже не принюхиваясь к запахам. Наконец Боря бросился за ружьем в палатку. В трехлетнем возрасте, не обремененный опытом, медведь мог сделать что угодно, даже не от злости, скорее из любопытства.

Зверь прошумел по ручью, положил лапы на бровку берега, тяжело, даже крякнув, поднялся и тут, видно, унюхал нас. Он остолбенел. Во всей его фигуре, осанке чувствовались недоумение, растерянность, обида, сожаление, досада — все то, что испытывает человек, твердо задумавший что-то сделать и не сделавший по чистой случайности. Минута ушла у медведя на размышление — что делать? Его широколобая озадаченная морда с короткими черными ушами уже сидела на мушке. Сомневаясь и колеблясь, зверь обдумывал ситуацию. Кто-то из нас неосторожно двинул ружьем. Медведь отскочил, как ужаленный, остановился, даже, показалось, обиженно погрозил лапой и рысцой стал удаляться. Добежав до лесочка, он остановился, еще раз оглянулся, с досады рявкнул. Тут я выстрелил вверх. Зверь исчез, будто испарился.

Начальство по рации постоянно напоминало нам о том, чтобы никто не ходил в маршрут без оружия. У нас были карабины, наганы, ружья и патроны, заряженные пулями. Но никто за все лето и осень не воспользовался этим арсеналом. Наверное, каждый хотел, чтобы этот нетронутый медвежий угол остался таким, как есть.

По ночам уже опускались заморозки. Иней еще сильней выбелял леса и горы, освещенные тревожным, напряженным светом луны. Этот свет был зыбок, как дымчатый платок. Ветер не шумел, а накатывался могучим вздохом, и уходил, не успев потревожить ни ветвей, ни трав, ни реки. Лишь одна засохшая ольха недалеко от палаток коротко вскрикивала и смолкала до следующего вздоха.

От того, что находились мы далеко от селений и кругом все было дикое, необжитое, немереное, лунный свет отбирал у земли краски реального. Так было и на Саянах, и в Арктике, и на Тянь-Шане, где я когда-то бывал. Та же прозрачная, голубая луна поднималась над вершинами. Чудилось, что из всех людей мы были к ней самыми близкими. Луна виделась четко, крупно. Просматривались светлые пространства «материков» темные пятна «морей», горы. Горы походили на Гималаи и Тянь-Шань, виделись очертания Африки, Индийского и Атлантического океанов... И представлялось, что мы на Луне, а Земля — над нами, в небе, полном горячих звезд. И наши белые вершины походили на кратеры Селены.

Луна тихо катилась по зубцам хребтов. Передвигались и тени от скал, и зеленовато-голубым фосфорным огнем вспыхивал иней...

Наконец настало утро, когда мы вышли в последний маршрут. Тридцатый. Если ежедневно мы проходили около двадцати километров, то за сезон одолели почти шестьсот — и каких! — километров...

Туман лежал на ослизлых камнях, на пойме, по которой пролегал наш путь. Боря шагал впереди, прямо по реке. Он как бы парил над этим туманом — нескладный, длиннорукий, с горбом побелевшего от старости рюкзака, неизменной двустволкой, в хлопчатобумажной панаме, какую носят солдаты в Средней Азии. По сапогам упруго била горбуша. На берегу валялись выброшенные рекой отнерестившиеся рыбы, избитые на камнях и перепадах, с откусанными боками: нерпы сторожили косяки перед входом из моря в реку.

Еще раньше мы видели, как горбуша шла на нерест. Шла густо и упрямо, по перекатам и камням. Впереди двигались самки, их прикрывали горбыли-самцы. Поодаль держалась хищница-мальма, которая поедала икру горбуши. Обессиленные, уже умирающие горбыли отважно бросались на мальму, оберегая будущее потомство. В заводях стояли горбуши-трехлетки, сотнями штук. Они ждали большой осенней воды, чтобы уйти в море, а потом сюда же вернуться для продолжения жизни своего сильно поредевшего рода...

Солнце забило родником откуда-то из глубин гор, окрашивая снежники» на вершинах в бледно-розовый цвет. Сразу зачирикали, засвистели, защебетали, в кустах птицы, словно ждали этого мгновенья. Одна сорока, издалека заметившая нас, подняла переполох, облетая широкими кругами кедровники, где, возможно, паслись медведи. Кстати, звери всегда прислушивались к голосам пернатых и при тревоге заранее уходили от опасности.

Маршрут пролегал по речке Озерной, по направлению к тому таинственному озеру, к которому — напоминаю читателю — мы безуспешно пытались подойти с другой стороны. Сейчас Боря хотел дойти до истока Озерной налегке и брать шлихи на обратной дороге. Река была загромождена большими камнями и петляла так, что лишь к полудню добрались мы до цирка, от которого намеревались делать отсчет шлихам. Однако Боря усомнился, что это тот самый цирк, который явственно виден был на аэрофотоснимке и обозначен на карте. Слишком много времени мы потратили на дорогу к нему. По обыкновению Боря затоптался на месте, то вынимая снимок и карту, то засовывая в полевую сумку.

— Слушай, старина, — я сел на камень, ослабив лямки рюкзака, — давай все же пройдем до озера...

— Бог с ним, с озером. Далеко, — возразил Боря, опускаясь рядом.

— Но ведь мы идем в последний раз, в последний...

— Ну и что?

— Как что? Мы уже никогда, слышишь, никогда в жизни не попадем сюда!

Боря опять вытащил карту, принялся считать километры. Ему, как и мне, хотелось увидеть то озеро, но он сомневался, что успеем засветло закончить работу.

— Там густой кедровник, — слабо сопротивлялся Боря.

— Черт с ним! Не привыкать.

— Эх, была не была!

Лес и кустарник густо росли в долине, горы же были голы, как череп. Мы побежали по самой границе, где кончался лес и начинались камни, скатившиеся сверху во время тектонических подвижек и землетрясений. Откуда и взялись силы? Мы не чувствовали ни усталости, ни голода. Знали — на этом конец. Но солнце уже клонилось к закату, а озеро все не показывалось. Тогда мы поднялись по камням выше — и вдруг увидели его. Густо-синее, почти черное, оно лежало в изумрудном окружении кедровника, тополей и ольхи. Со всех сторон тянулись хребты, оно покоилось в огромной чаше. На дальней горе мы рассмотрели зубцы, похожие на готические башни. Они-то и преградили когда-то нам путь.

Мы спустились к озеру. Оглаженными коричневыми камнями были устланы берега. Темная вода стояла неподвижно, тяжело, как ртуть. Хотя озеро было мелким и теплым и вокруг расстилался многотравный луг, веяло от него смертью. Здесь не водилась рыба, не поднимались водоросли, не было рачков, насекомых. Вода растаявших когда-то снежников питала озеро. Но в ней, в этой воде, недоставало многих химических элементов, поэтому, наверное, не развелось в озере ничего живого. О нем ходила дурная слава, эвенки слагали страшные легенды, их тропы отворачивали в сторону от озера, словно от него исходило что-то грозное, зловещее, роковое. Однако к озеру надо бы присмотреться внимательней. Даже нам, людям, далеким от лимнологии, оно показалось любопытным, загадочным.

Мы обошли его кругом. Не было желания ни искупаться, хотя еще пекло, ни долго задерживаться. Боря поискал ручеек, который бы вытекал отсюда, но не нашел. Озерная, по-видимому, рождалась в другом месте. Она смыкалась с озером лишь в весеннее половодье.

На обратной дороге началась работа. И вот когда осталось взять последний шлих, судьба лишила нас лотка. Я набрал с террасы полный лоток земли, но у ручья поскользнулся и хрястнулся вместе с ним о камни. Лоток, который все месяцы служил верой и правдой, с треском и стоном раскололся надвое.

— Бог есть, — глубокомысленно подытожил Боря.

Вот и все. Мы чувствовали себя, как хлеборобы, убравшие последнее поле. В лагере быстро сообразили баню, мылись уже при свечках. Потом был роскошный ужин. Торт из остатков сливочного масла, сгущенки, орехов и вареная. Салат из свежей рыбы, горбуша в томате, уха, лепешки. Лида достала пакетики с НЗ, о которых запретила нам даже думать во время экспедиции, бутылку переболтанного, промороженного вермута, которую берегла, с начала сезона. Пили за тех, кого не было с нами, пили за любимых, а главное, за то, что благополучно закончили работу.