Интуиция. Burnt in the USSR - Александр Евгеньевич Цыпкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ко мне еще лет пять назад ходил один мужчина заниматься, мальчишка совсем, не помню, шестьдесят пять, что ли. Завел себе роман с француженкой, учить язык надо, к новым этим технологиям он не привык, а новые учителя все ему не нравились, хотел звучать благородно, вот меня и откопал. Меня-то бабушка учила, а у нее роман был с… забыла… французский писатель, нет, вот сглазила, хвасталась памятью, не Пруст, не… вспомню – скажу. В общем, французский у меня такой, что любой Макрон позавидовал бы, эх, Макрон… Симпатичный мужчина, конечно… Так вот, этот студент ко мне год ходил. И как-то раз он мою фотографию в молодости увидел (я разбирала и не убрала), так он, наверное, минуты две молчал… Потом сказал: извините, я сейчас вернусь. Вышел и пришел с цветами и бутылкой вина. Посидели, я даже серьги бабушкины надела. Тогда умели гранить, не то что сейчас. Посидели, и я почувствовала, что он меня той увидел, потом еще два раза так мы выпивали, а духи́ так и не подарил… Все-таки фотографии на духи́ не хватило.
Это я к чему, что не нужно женщину обижать старческими подарками, хотя какая уже разница, не знаю, почему я об этом подумала… Жизнь, конечно, долгая была, девяносто семь, кому ни скажешь – все изумлялись, завидовали, говорили, что меня Бог любит. Я вот с этим же вопросом. Я, представляешь, Сталина видела и Хрущева, Брежнева не видела вот, хотя симпатичный был мужчина, ничего не скажешь.
Вот сейчас вспомнила почему-то Новый год в эвакуации, сорок третий, получается, тогда как раз все ждали, что в Сталинграде будет, а мы у родственников отца в Средней Азии. Он воевал, но под Москвой. Помню запах варенья из айвы, много чего помню. Я этому ученику столько рассказывала, он только и причитал, как бы столько прожить, на диету все хотел сесть. Не знаю, уж поможет ему или нет. Долго я прожила, последняя подруга умерла, получается, в… лет двенадцать назад. С тех пор никого из тех, кто меня помнил, хотя бы когда мне было сорок, и не осталось. Да и вообще никого. Так, какие-то знакомые… Этот ученик, спросите, как меня нашел? Интервью вдруг решили у меня взять, потому что я консультировала советских режиссеров, когда им нужно было аристократов снимать, но это долгая история… А так никого… Бог меня любит.
Тридцать семь лет одиночества. Они тогда с Ирочкой поехали на дачу, а я… так спала, что Гриша решил меня не будить, оставил записку, что вечером меня заберет, а сам пока дом откроет и все подготовит. И всё.
У Ирочки детей не было, а у меня, кроме Ирочки, тоже. Скользко тогда было. Я сама водила машину. После этого не смогла больше. И ведь не я за рулем была, Гриша сам, а все равно. И, знаешь, меня, конечно, раздавило это… Но вот многие вообще жить не хотят, а я как-то вылезла, года через два, но вылезла. Кажется, работа есть, друзья, у меня еще тетка тогда была жива даже, а что-то из души исчезло, я даже не сразу поняла – что. Просто с мужчинами не смогла больше общаться – как с мужчинами, и я не про постель, конечно, мне уже шестьдесят было… Нет, я даже про какие-то ухаживания.
Гришу я любила. И вот, знаешь, одиночество стало по ночам липко так заползать, и страх: а сколько мне так жить? Думала, ну, лет десять, и всё, говорят, люди быстро уходят, когда не особенно жить хотят, а вот – тридцать семь лет. Самое тяжелое – жить и никого не любить. Именно самой не любить очень тяжело.
Когда тебя не любят, привыкаешь быстро, да и потом обязательно хоть какой-нибудь завалящий да найдется мужчина, полюбит. Нет, не любить – невыносимо. Человек должен кого-то любить. Тридцать семь лет. Мне иногда кажется: смерть про меня забыла просто. У вас же тут, наверное, тоже бюрократия, Бог, наверное, сказал: «Забери эту несчастную побыстрее», – а она забыла или в картотеке ошиблась.
О, вот, вспомнила историю! Я Мария Боголюбская, и, представляешь, в моем же районе жила такая же Мария Боголюбская, с такой же датой рождения: и день, и год, вечная с нами путаница была. Я пришла один раз узнать про свою пенсию, а мне говорят, странно, вы же вроде умерли, а я им: «Умерла, но за пенсией приходить буду», – долго смеялись. А умерла я в больнице, легко так, и сразу поняла, что ничего не кончилось, врач у меня такой хороший был, все говорил: «Мария Алексеевна, вы еще всех нас переживете!»
Ох ты ж господи боже мой! Я же ему ключи не отдала от квартиры, чтобы он мои дневники взял!!! Это же надо такой дурой быть, я же лежала и думала, надо его попросить их забрать, если что, и, не знаю, в какое-нибудь издательство передать. А я все откладывала разговор, думала, поговорю – умру сразу, а не хотелось… Не хотелось… Девяносто семь лет, тридцать семь лет, как Гриша с Ирочкой погибли, а не хотелось… Жить всегда хочется. Вот и не сказала про дневники… Сорок две тетради.
Сцена 20
Инструктор
Как у тебя долгожители кучно легли. Ну слушай последнего и давай определяйся.
Стажер
А вы бы кого выбрали?
Инструктор
Стажер, мое мнение тут никого не волнует. Прежде всего тебя.
Сцена 21
Сергей Зятько, 41 год
Ох ты ж… Сюда целым прибыл. А там, наверное, не очень я целый.
Эх, Рыбкин. Кретин ты, конечно. Нет, я не жалею, я даже не задумался. Как увидел глаза этого Рыбкина, так… Он пацан совсем еще. Неуклюжий, бестолковый, зато честный. Была у нас заварушка, он сам даже огреб, но никого не сдал. А вот руки из жопы, ничего в них удержать не может. Он еще такой, знаешь, весь в веснушках, мать говорит, это в деда. К нам мать приезжала, она как чувствовала, говорит: «Сергей Иванович, я вам Кирюшу как отцу доверяю, он у меня один. Была у него сестра, да…» – и заплакала. А я уж спрашивать не стал. Чего сердце бередить, у самого две девчонки. Я, когда они палец режут, с ума схожу, а
