Том 7. Отцы и дети. Дым. Повести и рассказы 1861-1867 - Иван Тургенев

Изменение функции любовной истории при включении ее в новый замысел не могло не повлечь за собой и изменение характера героини.

Облик Ирины, ставшей героиней общественно-политического романа, получил новую окраску, по всей вероятности, еще до начала работы Тургенева над черновым автографом, но он изменялся и в процессе работы над рукописью.

Исправления и дополнения, сделанные Тургеневым, как правило, оттеняли отрицательные черты характера Ирины.

Описывая юность героини, Тургенев включил в повествование ряд деталей, содержащих намеки на возможность ее будущих успехов в высшем свете. Так, на обороте наборной рукописи[288] сделана вставка об унизительной бедности, царившей в доме князей Осининых, и об их чувстве вины перед Ириной, которой «как будто с самого рождения дано было право на богатство, на роскошь, на поклонение» (см. с. 282, текст: «Бывало, при какой-нибудь — на роскошь, на поклонение»). На полях чернового автографа вписан также эпизод ссоры Ирины с Литвиновым по поводу его «несветской» внешности и рассуждение о том, что Ирина охотно каялась в несуществующих грехах и «упорно отрицала свои действительные недостатки» (см. с. 285, текст: «Однажды он забежал — действительные недостатки»).

Очевидно, Тургеневу было важно подчеркнуть и тщеславие Ирины, так как он добавил к первоначальному варианту разговор Ирины и Литвинова о ее неотразимой красоте (см. с. 289, текст: «Ирина посмотрела со восторженных похвалах»).

Работая над страницами рукописи, повествующими о периоде жизни Ирины в высшем свете, Тургенев подчеркивал, с одной стороны, что она хорошо понимает ничтожность общества, с которым связана, а с другой — что она не способна порвать с этой средой. Так, например, текст: «Я повторяю вам — не в такой степени» (с. 321) был вписан в наборную рукопись.

Тургенев сделал также ряд вставок, обнажающих лицемерие Ирины, ее привычку жить в атмосфере лжи и потека (см. с. 376, текст: «Признаюсь — Или ты полагала…»). Особое значение Тургенев придавал сцене, вставленной в черновой автограф с пометой NB1, в которой описано, как Ирина, сразу же после решающего объяснения с Литвиновым, отправилась на прогулку с «тучным генералом» (см. с. 389, текст: «Конский топот — за нею»).

О том, что Ирина, при всей искренности ее чувства к Литвинову, не помышляла навсегда оставить высший свет, свидетельствует один из отброшенных вариантов чернового автографа. В нем, после слов Ирины: «Ты хочешь, чтобы я бежала с тобою» (с. 377) было: «Я до сих пор полагала, что бегают только в романах…».

Существенное значение имеет также то место рукописи, где Тургенев дополнительно вписал размышления Литвинова, осознавшего наконец, что поведение Ирины — это поведение модной дамы, которая «тяготится и скучает светом, а вне его круга существовать не может» (см. с. 391, текст: «… делить с ней — существовать не может»).

Образ Литвинова также претерпел некоторые изменения по сравнению с первоначальным замыслом. Несмотря на то, что в письме к Писареву от 23 мая (4 июня) 1867 г. Тургенев отзывался о своем герое как о «дюжинном честном человеке», черновой автограф позволяет сделать вывод, что, создавая этот персонаж, писатель ставил перед собой задачу показать, что такие люди, как Литвинов, нужны пореформенной России.

Первоначальную характеристику Литвинова Тургенев дополнил существенной вставкой на полях рукописное которой отметил его дельность и самоуверенность, основывающиеся на том, что он нашел, как ему казалось, свое место в жизни («На первый взгляд — окружало в этот миг» — с. 253).

Большое значение придавал Тургенев целеустремленности Литвинова. Указание на эту черту характера героя автор сопровождал знаменательной эмоциональной ремаркой. После слов: «…он выдержал искус до конца, и вот теперь, уверенный в самом себе» (с. 254) в отброшенном варианте чернового автографа было: «уверенный в своей будущности, в том, что ему следует делать (великое [преимущество] слово!)».

Хотя Литвинов и говорит в романе, что у него «нет никаких политических убеждений» (с. 264), черновой автограф свидетельствует всё же, что автор стремился сделать своего героя человеком прогрессивных взглядов. Характеристика героя дополнена, например, фразой, вписанной на полях рукописи, в которой сказано, что он «благоговел перед Робеспьером и не дерзал громко осуждать Марата» (с. 284).

История любви Литвинова и Ирины продолжает тему трагической любви ранних повестей Тургенева, особенно таких, как «Затишье», «Переписка», «Фауст» и «Первая любовь».

Характер поправок в черновой рукописи позволяет прийти к заключению, что взаимоотношения Литвинова и Ирины приобрели фатальный оттенок в значительной степени благодаря дополнениям, сделанным в автографах. Так, на полях черновой рукописи Тургенев сделал два наброска. Первый из них (с. 282, текст: «На ее обращении — презрительною суровостью») придавал чувству любви, которое возникает в душе Ирины, как бы против ее воли, оттенок враждебности к Литвинову. Второй (с. 283, текст: «Он попытался — которую ей нанес») — повествовал о тщетной попытке Литвинова освободиться от власти Ирины, «вырваться из заколдованного круга, в котором мучился и бился безустанно, как птица, попавшая в западню».

После рассказа о первом разрыве отношений Ирины и Литвинова Тургенев на полях чернового автографа добавил: «Так внезапно… (Люди беспрестанно видят, что смерть приходит внезапно, но привыкнуть к ее внезапности никак не могут и находят ее бессмысленною)» (с. 292). Эта вставка, придавшая переживаниям Литвинова оттенок трагической безысходности, является как бы лирическим отступлением, отразившим характерные для Тургенева философские раздумья о неизбежности смерти, высказанные им ранее в «Довольно», в «Призраках» и в письме к Пичу от 18 (30) апреля 1864 г., где сказано, что «жизнь вообще тяжела — и всего тяжелее в ней эта равнодушная необходимость, эта естественность страдания и утрат. Она разбивает самые пленительные и прекрасные образы, даже не замечая их — как колесо, которое раздавило цветок».

Еще задолго до завершения работы над черновым автографом Тургенев начал переписывание текста романа набело. В письме к M. H. Каткову от 13 (25) декабря 1866 г. автор «Дыма» сообщал, что он может уже прислать в Москву «переписанную первую половину романа».

Если даже учесть, что в письме к издателю Тургенев мог несколько преувеличить объем подготовленного к печати текста, все-таки несомненно, что работа над беловой рукописью «Дыма» к тому времени уже началась. В письме к H. H. Рашет от 25 января (6 февраля) 1867 г., отправленном спустя всего неделю после даты завершения черновой рукописи (17 (29) января 1867 г.), Тургенев извещал, что «роман окончен перепиской», а 29 января (10 февраля) 1867 г. в Баден-Бадене состоялось первое чтение «Дыма».

При переписке, представлявшей собою творческий процесс, Тургенев сделал ряд дополнений и изменений. Наиболее значительной переработке подверглись «генеральские сцены».

На этом этапе работы Тургенев убрал обвинения генералов во взяточничестве и мелких злоупотреблениях (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. 9, с. 406–407, варианты к с. 202–206) и добавил разговор, прояснивший отношение представителей высшей чиновничьей знати к таким злободневным вопросам русской жизни, как исторические судьбы поместного дворянства и дворянских имений, крестьянская реформа и пр. (с. 301–304, текст: «Однако что за разговор — произвести, а по-моему»). Текст этот, отсутствующий в черновом автографе «Дыма», первоначально был записан на полях рукописи другого произведения Тургенева, над которым он в это время работал, — «История лейтенанта Ергунова» с пометой: «NB. К стр. 130». (Сообщено Л. М. Лотман.)[289]

Переписывая этот отрывок в наборную рукопись (в соответствии с пометой, начиная со стр. 130), Тургенев внес в его текст новые дополнения и произвел некоторую стилистическую правку[290].

Важно подчеркнуть, что главным оппонентом «генералов» Тургенев сделал Литвинова. Именно он спрашивает «снисходительного генерала», предлагавшего воротиться «назад»: «Уж не до семибоярщины ли нам вернуться?» и, отвечая на его же вопрос, заявляет, что «волю» у народа отнять нельзя.

Таким образом, Литвинов принимает участие в политическом споре, что, казалось бы, противоречит его утверждению об отсутствии у него политических убеждений.

В отброшенном варианте наборной рукописи Тургенев дополнительно пояснял, какой смысл он вкладывал в это утверждение Литвинова. После слов Литвинова: «Мне кажется, нам, русским, еще рано иметь политические убеждения или воображать, что мы их имеем. Заметьте, что я придаю слову „политический“ то значение, которое принадлежит ему по праву…» (с. 264) — было: «…отсутствие таких убеждений, в глазах моих, не исключает самого искреннего участия».