Том 7. Отцы и дети. Дым. Повести и рассказы 1861-1867 - Иван Тургенев

В письме к Н. А. Любимову от 29 марта (10 апреля) 1867 г. Тургенев сообщил, какие требования M. H. Каткова он счел возможным принять: «На стр. 48-й, — писал он, — я выкинул щекотливые фразы, а на 46-й вместо „высокой особе“ поставил „иностранному дипломату“ — так что теперь уже, кажется, всё в порядке».

В корректуре журнального текста Тургенев убрал фразы, недвусмысленно намекавшие на то, что Ирина фактически стала пред-мотом купли и продажи: фраза: «Можно и сумму денег дать» (с. 294) в «Русском вестнике» отсутствует. Кроме того, в «Русском вестнике» вместо «Государь ее заметил, весь двор заметил ее!» напечатано: «Весь двор заметил ее!» (с. 290). Упоминание о том, что на Ирину обратил внимание сам царь, так и не было восстановлено Тургеневым при последующих переизданиях романа. Не было оно восстановлено и во французских переводах «Дыма» (см. ниже).

Изменения текста «Дыма», вызванные требованиями M. H. Каткова, этим не ограничились. Тургеневу удалось отстоять неприкосновенность биографии Ирины, но биография Ратмирова фактически была изъята из текста романа, напечатанного в «Русском вестнике»[297].

Очевидно, многие сокращения и исправления текста были сделаны помимо воли автора. Так, в письме к П. В. Анненкову от 24 апреля (6 мая) 1867 г. Тургенев сообщает: «…она <рукопись романа> мне пока нужна, чтобы восстановить в отдельном издании то, что Катков почел за нужное выбросить. Я получил отдельные оттиски и, пробежав один из них, нашел довольно таких усечений».

В отдельном издании «Дыма»[298] Тургенев восстановил и биографию Ратмирова, о чем он с особым удовлетворением писал 30 ноября (12 декабря) 1867 г. Герцену: «Так как первый экземпляр „Дыма“ до тебя не дошел — то я хочу попытаться снова и посылаю тебе экземпляр отдельного московского издания, в котором восстановлены все пропуски катковской цензуры. <…> на 97-й странице находится биография генерала Ратмирова, которая, быть может, заставит тебя улыбнуться».

Всё же одно из «смягчений», сделанное Катковым в биографии Ратмирова в журнальном тексте, не было полностью устранено Тургеневым ни в отдельном издании «Дыма» (1868), ни во всех последующих перепечатках романа в России. Исправив в том месте, где говорится о расправе Ратмирова с крестьянами, слова, вставленные М. Н. Катковым, «отечески посечь» на «перепороть» (с. 316), Тургенев не счел возможным вернуться к варианту этого текста, содержавшемуся в наборной рукописи, где сказано: «Этот либерализм не помешал ему, однако, запороть [насмерть] пять человек крестьян» (см.: Г, ПСС и П, Сочинения, т. 9, с. 432, 445, варианты наборной рукописи и прижизненных изданий к с. 221, строка 16).

Не было восстановлено и определение «высокая особа», намекавшее, как и исключенная реплика «Государь ее заметил», на царственную особу. Во всех последующих русских изданиях печаталось: «… подошел он к… важной особе» (с. 291). В обоих случаях к вариантам наборной рукописи Тургенев вернулся только во французском переводе романа (см. ниже).

В отдельном издании «Дыма» Тургенев не только восстановил «пропуски катковской цензуры», но и сделал дополнения, явившиеся уже ответом, как он указал в предисловии (см. 410), на критические отзывы о романе.

Наиболее важной проблемой, затронутой в «Дыме», Тургенев считал проблему усвоения русским обществом лучших достижений западноевропейской цивилизации. Именно этому и посвящена самая значительная вставка в отдельном издании романа. Тургенев заставил Потугина ответить на вопрос, заданный ему Литвиновым, какие именно заимствования могут принести России пользу (см. с. 273–275, текст: «Но позвольте мне сделать — начал он опять»). В заключительной части романа Тургенев добавил рассуждение Потугина о необходимости служить цивилизации (см. с. 395, текст: «Прощайте, Григорий Михайлович — не забывайте меня»). Тургенев вложил также в уста Потугина ответ критикам, обвинявшим автора «Дыма» в клевете на русский народ (см. с. 324–325, текст: «Да кто же не знает — закидать можем?» и с. 326, текст: «Это клевета — чтоб их баюкали»).

В письме к французскому переводчику «Дыма» А. П. Голицыну от 3 (15) сентября 1867 г. Тургенев пояснил смысл филиппик Потугина против «самородков». Он там писал: «и не в бахвальстве упрекает Потугин своих соотечественников, а именно в отвращении к труду, в излишней уверенности в своих природных дарованиях, которые характеризуют русских „самородков“».

Согласившись, очевидно, с критическим замечанием Д. И. Писарева (см. письмо к нему Тургенева от 23 мая (4 июня) 1867 г.), Тургенев внес также изменение в следующую фразу: «… и только одно великое царское слово: „свобода“ носилось как божий дух над водами». В отдельном издании (1868) слово «царское» было исключено (с. 400).

Помимо стилистической правки и дополнений в отдельном издании «Дыма», Тургенев сделал еще несколько вставок в текст романа в собрании сочинений 1874 г. Так, в рассказ об Элизе Вельской Тургенев вставил фразу, содержащую указание на виновника трагической гибели предшественницы Ирины (см. с. 367, фраза: «Спасая ее, Ирина — близок к ней, к Ирине»), восстановил в двух местах слова, исключенные по требованию M. H. Каткова: «…тебя бы хорошо в обер-прокуроры произвести» (с. 304) и: «…мощная рука устранила все препятствия» (в «Русском вестнике» было: «все препятствия устранились» — с. 367).

В последующих русских изданиях текст «Дыма» печатался без существенных изменений.

Даже среди других романов Тургенева, всегда очень тесно связанных с насущными вопросами русской общественной жизни, «Дым» занимает особое место по своей злободневности и полемичности. Недаром П. В. Анненков назвал статью об этом произведении «Русская современная история в романе И. С. Тургенева: „Дым“». В период работы над романом Тургенев в своих письмах говорил о политической и экономической неопределенности процессов, происходивших в России после отмены крепостного права. Так, под впечатлением тех практических затруднений, которые ему пришлось преодолевать, приспосабливая свое хозяйство к пореформенным условиям, Тургенев писал 21 мая (2 июня) 1861 г. из Спасского Е. Е. Ламберт: «Говорят иные астрономы, что кометы становятся планетами, переходя из газообразного состояния в твердое; всеобщая газообразность России меня смущает и заставляет меня думать, что мы еще далеки от планетарного состояния. Нигде ничего крепкого, твердого — нигде никакого зерна; не говорю уже о сословиях — в самом народе этого нет».

Аналогичными настроениями окрашено и письмо Тургенева к П. В. Анненкову от 25 марта (6 апреля) 1862 г.: «Дела происходят у вас в Петербурге — нечего сказать! Отсюда это кажется какой-то кашей, которая пучится, кипит — да, пожалуй, и вблизи остается впечатление каши <…> Всё это крутится перед глазами, как лица макабрской пляски, а там внизу, как черный фон картины, народ-сфинкс!»

Настроение Тургенева не изменилось и после того, как он провел летом 1862 г. более двух месяцев на родине. Всё тот же вопрос тревожил Тургенева: как согласуется перестройка русского общества в пореформенный период с потребностями народной жизни? Этот вопрос он ставил и в письме из Спасского от 12 (24) июля 1862 г. к П. В. Анненкову: «Общество наше, легкое, немногочисленное, оторванное от почвы, закружилось, как перо, как пена; теперь оно готово отхлынуть или отлететь за тридевять земель от той точки, где недавно еще вертелось; а совершается ли при этом, хотя неловко, хотя косвенно, действительное развитие народа, этого никто сказать не может. Будем ждать и прислушиваться».

Герцен, как и Тургенев, относился к положению дел на родине критически, но его критика пореформенной России основывалась на других идейно-теоретических принципах. Будучи врагом «мистицизма и абсолютизма», он в то же время, как утверждал Тургенев, «мистически преклонялся перед русским тулупом» (см. письмо Тургенева к Герцену от 27 октября (8 ноября) 1862 г.) и верил в революционизирующее воздействие крестьянской общины. Тургенев считал, что статьи «Колокола» будут способствовать развитию среди молодежи антизападнических настроений и приведут к укреплению веры в исключительность исторического пути России, что затруднит прогрессивное общественное развитие[299]. «… В силу вашей <Герцена и Огарева> душевной боли, вашей усталости, вашей жажды положить свежую крупинку снега на иссохший язык, — писал 27 октября (8 ноября) 1862 г. Тургенев издателю „Колокола“, — вы бьете по всему, что каждому европейцу, а потому и нам, должно быть дорого, по цивилизации, по законности, по самой революции наконец, — и, налив молодые головы вашей еще не перебродившей социально-славянофильской брагой, пускаете их хмельными и отуманенными в мир, где им предстоит споткнуться на первом шаге».

Об идейном разброде, царившем в среде русских эмигрантов, писал 18 (30) октября 1865 г. Тургеневу из Женевы и М. В. Авдеев: «… вся эмиграция делится на разные лагери <…> нет двух человек, которые бы не расходились совершенно в самых существеннейших вопросах жизни. Герцен здесь не в ходу и считается отсталым» (Т сб, вып. 1,с. 409).