Другая история литературы - Дмитрий Калюжный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
и что:
«Все поэты первого столетия римской литературы (Ливий Андроник, Гней Невий и Макций Плавт) происходят… не из Рима, а из более глубоко эллинизированных областей Италии».
Это описание полностью подходит для реальной ситуации, которая сложилась в итальянском Риме, когда сюда валом хлынули греки накануне и после падения Константинополя в 1453 году. Вот о чем пишет Ювенал, причем надо учитывать, что при нем, явно до падения Константинополя, приток греков и других народностей империи еще не столь велик:
Высказать я поспешу — и стыд мне не будет помехой, —Что за народ стал приятнее всем богачам нашим римским:Я от него и бегу. Перенесть не могу я, квириты,Греческий Рим! Пусть слой невелик осевших ахейцев,Но ведь давно уж Оронт сирийский стал Тибра притоком,Внес свой обычай, язык, самбуку с косыми струнами,Флейтщиц своих, тимпаны туземные, разных девчонок:Велено им возле цирка стоять. Идите, кто любитЭтих развратных баб в их пестрых варварских лентах!Твой селянин, Квирин, оделся теперь паразитом,Знаком побед цирковых отличил умащенную шею!Греки же все — кто с высот Сикиона, а кто амидонец,Этот с Андроса, а тот с Самоса, из Тралл, Алабанды, —Все стремятся к холму Эсквилинскому иль Виминалу,В недрах знатных домов, где будут они господами.Ум их проворен, отчаянна дерзость, а быстрая речь их,Как у Исея, течет. Скажи, за кого ты считаешьЭтого мужа, что носит в себе кого только хочешь:Ритор, грамматик, авгур, геометр, художник, цирюльник,Канатоходец, и врач, маг, — все с голоду знаетЭтот маленький грек; велишь — залезет на небо;Тот, кто на крыльях летал, — не мавр, не сармат, не фракиец,Нет, это был человек, родившийся в самых Афинах.
Тот же народ, умеющий льстить, наверно похвалитНеуча речь, кривое лицо покровителя-друга,Или сравнит инвалида длинную шею — с затылкомХоть Геркулеса, что держит Антея далеко от почвы,Иль восхвалит голосок, которому не уступаетКрик петуха, когда он по обычаю курицу топчет.Все это можно и нам похвалить, но им только вера.Кто лучше грека в комедии роль сыграет Фаиды,Или же честной жены, иль Дариды совсем не прикрытой,Хоть бы рубашкой? Поверить легко, что не маска актера —Женщина там говорит: настолько пусто и гладкоПод животом у нее, где тонкая щелка двоится.
Весь их народ: где смех у тебя — у них сотрясеньеГромкого хохота, плач — при виде слезы у другого,Вовсе без скорби. Когда ты зимой построишь жаровню,Грек оденется в шерсть; скажешь: «жарко», — он уж потеет.С ним никак не сравнимся мы: лучший здесь — тот, кто умеетДенно и нощно носить на себе чужую личину,Руки свои воздевать, хвалить покровителя-друга.
Раз уж о греках зашла наша речь, прогуляйся в гимназий, —Слышишь, что говорят о проступках высшего рода:Стоиком слывший старик, уроженец того побережья,Где опустилось перо крылатой клячи Горгоны,Друг и учитель Бареи, Барею он угробил доносом, —Римлянам места нет, где уже воцарился какой-тоИль Протоген, иль Гермахт, что по скверной привычкеДругом владеет один, никогда и ни с кем не деляся;Стоит лишь греку вложить в легковерное ухо патронаМалую долю отрав, естественных этой породе, —Гонят с порога меня, и забыты былые услуги:Ценится меньше всего такая утрата клиента.
На протяжении XIV–XV веков турки теснили греков, а в середине XV и вовсе отняли у них Византию. Греки, вместе со своим языком и культурой, окончательно заполонили Рим. По нашей реконструкции, в новый пласт культуры должна попасть «древнегреческая» литература IV–III веков до н. э. и «древнеримская» от минус III до плюс III века. Плюс к тому была здесь собственная литература итальянского Рима XIV–XV веков.
И что же мы видим?! В самом деле, римляне не желают делать ничего, кроме как перелицовывать греков, и в точности по указанной методике: во II столетии н. э. они «переделывают» греков IV и более ранних веков до н. э., в III веке н. э. — греков III до н. э и ранее. А итальянцы в XIV–XV веках, в самом деле, опять берутся за греческие произведения, и опять увлекаются аттической литературой!
Гней Невий, создавший национальную эпопею «Пуническая война» (сатурнийским стихом в семи книгах), занимается также перелицовкой греческих комедий, не иначе, как на потребу ностальгирующим грекам Рима:
«В комедии, своем любимом жанре (известно более 30 заглавий), он старался как можно свободнее перерабатывать образцы греческой новой комедии, вводя в одну греческую пьесу мотивы из другой (контаминация) и вставлял куски собственного сочинения, часто с прямыми намеками на римскую действительность: на разгульную молодость полководца Сципиона…» и т. п.
А вот что сообщают литературоведы о римлянине Тите Макции Плавте (ок. 225–184 годы н. э., линии № 6–7):
«…Аристофановский дух буйного полнокровного веселья… сохранился и в его пьесах… (Аристофан — V–IV до н. э.) Аттическая новая комедия с ее идеалом „воспроизводства жизни“ превращается в его произведениях в забавную буффонаду…
…В переработке Плавта новоаттическая комедия утрачивает изящество и глубину, но приобретает буйную жизнерадостность и оптимизм, уже недоступный для Менандра (IV до н. э.) и его продолжателей».
Точно также Квинт Энний (239–169) берется перелагать Еврипида (480/84–406), «трагичнейшего из поэтов». И такие примеры можно длить и длить… А для нас главное то, что эту же самую ситуацию описывают историки применительно к XIV–XV веку. Вот цитата из учебника «История западноевропейской литературы»:
«В центре внимания гуманистов стояло собирание и изучение рукописей древних писателей, среди которых все большее значение приобретали греческие авторы. После падения Константинополя (1453) эмигрировавшие в Италию византийские ученые познакомили гуманистов со всеми писателями Древней Греции. Это значительно расширило кругозор поздних гуманистов по сравнению с Петраркой и Боккаччо.
Гуманисты XV в. окончательно эмансипируются от учения католической церкви и вступают в решительную борьбу со средневековой схоластикой. Они ощущают себя подлинными язычниками и возрождают целый ряд течений античной философии. Сначала у гуманистов пользуется большой популярностью стоическая философия, разработанная Леонардо Бруни и Поджо Браччолини. Затем на смену ей приходит увлечение эпикурейским учением, крупнейшим представителем которого был Лоренцо Валла. Во второй половине XV в. во Флоренции начинается увлечение платонизмом; начало ему положил Марсилио Фичино, который становится во главе учрежденной Козимо Медичи Платоновской Академии. После Платона в XVI в. наступает очередь Аристотеля, освобожденного от средневековой схоластической оболочки. Пропаганда его в Италии является заслугой Помпонацци».
Вот еще некоторые литературоведческие мнения, с нашими комментариями:
В Риме «из греческих оригиналов трагедия пользовалась преимущественно патетическим Еврипидом, комедия — Менандром; таким образом, Рим был наследником эллинистических вкусов… Так, в „Ифигении“ Энния еврипидовский хор служанок был заменен хором солдат, чтобы подчеркнуть одиночество героини, а в „Братьях“ Теренция эпизод похищения девушки у сводника был перенесен из рассказа на сцену ради бурного комического действия».
Как всякие подражатели «на потребу дня», римляне стремятся усилить в трагедии трагизм, а в комедии — комизм.
«Лутиций Катул, Порций, Лицин, Валерий Эдитуй упражняются в сочинении эротических эпиграмм и ученых дидактических поэм». Это — якобы II–I века до н. э., линия № 6, одновременно с Боккаччо. «Именно римская трагедия (где традиция не дошедших до нас пьес Энния, Пакувия и Акция была продолжена Сенекой) стала образцом для первых европейских трагиков — от Альбертино Муссато в XIV в. до драматургов елизаветинской Англии».
Все авторы — линии № 6 (XIV реальный век), Сенека — линия № 5.
«…со II–I вв., когда Греция под властью Рима стала утешаться лишь культом древности во имя древности, ученые риторы начинают копировать аттический диалект классических ораторов именно потому, что он был прошлым, а не настоящим языка».
А нам понятно, что после чумы 1347–1350 годов изменился и язык, он стал более азиатским, в связи с массовыми переселениями.
«Цицерону пришлось вести борьбу против обеих крайностей: как против излишней пышности римских азианцев, так и против излишней скудости римских аттицистов; памятником этой полемики остались два его трактата, „Брут“ и „Оратор“.
