Криминальные сюжеты. Выпуск 1 - Эдмунд Бентли

Когда она пришла в себя и открыла глаза, это были не ее глаза. В них была собрана вся ненависть мира, в которой я захлебнулся.

— Несчастный, что ты сделал?

Она произнесла слова Старика. И это было ужасно. Даже мертвый, он жил в теле и душе моей жены. Жил не только в ней. Я чувствовал, что он живет и где-то глубоко во мне. Елена поднялась с кровати, шатаясь, прошла по комнате и направилась в другую. Она была не в себе. Перепуганный насмерть, я двинулся за ней. Она остановилась в дверях и уставилась на первого ребенка. Так выглядел наш Ганс в девять месяцев. Ребенок улыбнулся и протянул к ней ручки. Она подошла.

— Ганс!

Тогда я не знал, что она сделает. Подумал, что она хочет обнять ребенка, и во мне вспыхнула искра надежды, что все снова будет хорошо. Хотя ребенок не знал ее, он доверчиво прильнул к ее рукам, отвыкшим от нежности. Она погладила его, сначала погладила, а потом, словно обжегшись, отдернула руку, оттолкнула ребенка, глядя на него обезумевшими от горя глазами, ее руки сжались, она подняла их кверху и закричала. У меня потемнело в глазах. Она могла бы его убить! Мне нужно было как можно скорее бежать отсюда, я понял, что уже ничего нельзя вернуть, ни детей, ни Елену. Как сумасшедший, я бежал по улицам, улицы кончались, и я бежал обратно, перепрыгивая через развалины и трупы, спотыкался и падал, поднимался и снова бежал, снова падал и поднимался, снова перепрыгивал через трупы, пока не упал в какую-то канаву, где пролежал без сознания несколько часов. Грязный, потный, мокрый, униженный и едва живой от ужаса, я отправился обратно, к Елене. Я был готов упасть ей в ноги и просить прощения.

Меня встретили зияющая как пропасть дверь, страшное молчание дома и пустота собственного сердца.

Елена пропала.

И дети пропали.

13

Я знал, что в один прекрасный день он придет.

Перемена. Я стою у кафедры и притворяюсь рассеянным. Это не так уж трудно. Все знают о безнадежном состоянии Елены и смотрят на меня, как на больного. Один из них отделяется от группы. Я вижу его сквозь оконное стекло. Не могу отличить его от остальных, но знаю, что это он. Клонинги, стоя небольшими группами, разговаривают. Проходит пятнадцать минут. А он все еще не вернулся. И скоро не вернется, я в этом уверен. Но мне нужно убедиться, что он там, в моем кабинете, что все узнал. Мне нужно видеть и его реакцию. Проходит полчаса, а его все нет. Мне надо как-то выбраться из аудитории. Я даю им самостоятельную работу. Медленно миную столы и покидаю аудиторию. Еще медленнее иду в сторону своего кабинета. Я, который всегда был решительным, иду очень медленно и боюсь, что ошибся. Ноги подкашиваются перед самой дверью. Я нахожу кнопку.

Он внутри. В глубине комнаты. Уткнулся в личные дела клонингов. Как будто у них могут быть личные дела! И как будто он сможет что-либо понять! Там записано все или почти все: как развиваются, какие имеются отклонения, состояние их здоровья, их умственное развитие и, конечно, их наклонности, вообще полное описание их качеств. Он увлеченно роется во всем этом, но не может понять ни слова. Не замечает меня.

Я кладу ему руку на плечо.

— Кто много знает, скоро умирает.

Знаю, что он согласен умереть. Но узнать, любой ценой узнать, даже ценой смерти. А когда узнает, захочет жить. Уже не ради себя, а ради остальных.

Я в этом уверен.

Он выпрямляется, готовый защищаться. И сообщает мне, что согласен умереть. Я выше его, сильнее. Одним ударом могу повалить его на землю, но не делаю этого. Он смотрит на карточку Елены. И, как и все прочие, спрашивает меня о ее здоровье. В восхищении продолжает смотреть на Елену, так же, как я когда-то смотрел. Я и сейчас не могу оторвать от нее глаз, слишком хороша она на этой фотографии. И он не может оторвать глаз, неожиданно это нас связывает. Надолго. Потом он вспоминает, зачем пришел и спрашивает о своем отце, об этом старом козле, который…

Я могу описать его портрет. Каждую черту. Со всеми его достоинствами и недостатками. Могу рассказать о жизни Старика в Берлине, о нашей работе, его лекциях, потом — о концлагере, о наших спорах, о его последнем дне. Но это очень трудно. Трудно для такого усталого и изнуренного человека, как я. Для этого необходимо большое количество энергии. А у меня ее уже нет. Проще всего достать из ящика стола его фотографию и показать ему. И я это делаю. Он хватает фотографию и весь дрожит. Если я захочу, могу его убить. В эту минуту. Но со стены на меня смотрит Елена и с грустной улыбкой говорит:

— Теперь или никогда.

— А ты простишь меня? Расскажешь наконец, что ты сделала с нашими детьми? Где они?

— А ты сам себе можешь простить? У тебя нет детей. Твои дети погибли.

Голос клонинга возвращает меня к действительности.

— А он знает о нас?

Мне хочется крикнуть: знает! Узнал об этом в свой последний день, в свой последний час. Прежде чем я всадил ему пулю в лоб. Прежде чем он выкрикнул какие-то слова, которых я не расслышал, но, вероятно, это были слова проклятия. Но вместо этого я тихо говорю:

— Глупости!

Я ласков с ним, как и со всеми клонингами. Я их оберегаю. Люблю их. Горжусь их знаниями. Их работа опасна, они могут в любую минуту погибнуть, и я принял все меры, чтобы этого не случилось. Их отец — не Старик, это я создавал их день за днем, год за годом… И сейчас я рассказываю ему о всех трудностях, с которыми пришлось столкнуться при их появлении на свет. Теперь он все знает. Но продолжает задавать вопросы. За вопросом следует вопрос, и он доходит до сущности этого явления, о котором никогда не слышал. Я объясняю, что генерал Крамер вызывает меня на совещание. Через пятнадцать минут. Клонинг удивленно смотрит на меня. Лицо — замкнутое и отчужденное. Вдруг мы касаемся проблемы счастья, их счастья. И моего.

— Ну, конечно, мой мальчик, мы оба счастливы, — говорю я, стараясь направить разговор в нужное русло. — Пока сто таких ученых стоят всей жизни… и если бы с Еленой все было в порядке, я был бы самым счастливым человеком, что же касается тебя, мой мальчик, с тобой покончено…

Нет, сынок, не покончено, но ты сам должен вырваться отсюда. И лучше бы ты не упоминал имя Елены. Ухватившись за ее имя, он был невероятно жесток, такими жестокими могут быть только молодые, очень молодые, не знающие превратностей жизни. Он предложил мне создать новую Елену — ударил по самому больному месту. Никогда! Хватит с меня детей! Хватит!

Мне становится плохо. Снова я вижу пустую комнату и руки Елены, потянувшиеся нежно к ребенку, его улыбку, потом снова ее руки, снова ее улыбку, ее руки, которые медленно сжимаются и поднимаются кверху. Мгновение. Вижу и себя, стоящего у стены, онемевшего, неподвижного, вдруг осознавшего всю абсурдность содеянного. Капли пота выступают у меня на лбу. Сердце начинает биться быстро, тревожно, дико, готово выскочить из груди и нестись куда-то. У меня темнеет перед глазами. Я должен… Генерал Крамер ждет… Хензег… Что-то тупо ударяет меня по голове, я вижу, как все звезды сливаются в одну, потом разлетаются, гаснут и искрятся, снова загораются красными, синими и зелеными кругами, а я лечу среди них, забыв обо всем, разрываю их обручи, сам искрюсь и, наконец, погружаюсь во мрак.