Загубленная жизнь Евы Браун - Анжела Ламберт

День клонился к вечеру. Они получили избавление, которого так ждали — особенно Геринг, хотя его имущество, его жена и ребенок уже два месяца как были надежно укрыты в баварских горах. Он едва скрывал свое нетерпение отправиться поскорее в путь. Гитлер объявил, что останется в Берлине поддерживать боевой дух своих солдат, а когда всякая надежда будет потеряна, покончит с собой. Все наперебой упрашивали его ехать в Баварию. Риббентроп обратился к Еве, умоляя ее вытащить Гитлера из Берлина. Следует обратить внимание на тот факт, что он считал ее единственным человеком, способным повлиять на него. Ева отказалась. Траудль Юнге пишет:

Он имел разговор с Евой Браун, содержание которого она позже пересказала мне.

«Попросите его уехать из Берлина с вами. Этим вы окажете неоценимую услугу Германии».

Но Ева ответила: «Я не стану передавать ваше предложение фюреру. Он должен решать сам. Если он сочтет нужным остаться в Берлине, то я останусь с ним. Если он уедет, тогда я тоже уеду».

Всего несколько часов оставалось в запасе у отшельников в бункере до перекрытия дороги на юг. Не менее восьмидесяти человек второпях упаковали чемоданы и пришли к Гитлеру прощаться. Он молча смотрел на каждого или бормотал что-то невнятное. Его самые давние, с начала двадцатых годов, сподвижники, с трехзначными партийными номерами, старые товарищи по оружию, кому он верил, кого наделил влиянием и богатством, покидали его. Дав им разрешение на отъезд, Гитлер все же в глубине души надеялся, что они останутся. Его адъютант Юлиус Шауб засвидетельствовал: «Гитлер был глубоко разочарован, просто потрясен, что его «рыцари» добровольно бросают его. Он просто кивнул людям, которых поднял к вершинам власти, и молча вышел».

Словно крысы, высыпающие из норы, воровато, но в лихорадочной спешке, с набитыми чемоданами и небрежными словами прощания, преторианская гвардия Гитлера ринулась спасать свою шкуру. Вереница автомобилей и самолетов потянулась на юг. Многие переоделись в гражданское, надеясь избежать ареста. Другие сорвали знаки отличия с мундиров, чтобы оккупанты не догадались, сколь важные, чрезвычайно важные, персоны под ними скрываются. Щеголь Геринг сменил свою сизо-серую униформу с тяжелыми золотыми эполетами на менее приметную, цвета хаки — «как американский генерал», кисло заметил кто-то. В течение следующих трех дней двадцать самолетов вылетели из двух все еще открытых берлинских аэропортов с приказом доставить пассажиров в безопасное место. Многие направились в Берхтесгаден.

Иоганне Вольф и Кристе Шрёдер Гитлер приказал уезжать. Фрейлейн Вольф плакала, понимая, что никогда больше не увидит человека, который шестнадцать лет был ей добрым, внимательным начальником. Альберт Шпеер, некогда любимый протеже, не попрощавшись, уехал на своем автомобиле в четыре часа следующим утром, на север, чтобы воссоединиться с семьей, проживающей в относительной безопасности в городе Каппельн, на обособленном полуострове, омываемом Балтийским морем, неподалеку от Гамбурга. По пути через задымленный Берлин он, повинуясь внезапному порыву, вышел из машины и написал на стене: «Альберт Шпеер, 21 апреля 1945». Желание оставить по себе память или просто заметка для истории? Или столь свойственный человеку эгоизм, потребность крикнуть «я здесь был»?

Иллюзии Гитлера рассыпались в прах после отъезда тех самых людей, которые не далее как вчера клялись ему в вечной верности. Ослепленный лестью, он им верил. Несколько его близких — верные адъютанты, две младшие секретарши и повариха фрейлейн Манциарли — присоединились к нему и Еве, дабы выпить по стаканчику шнапса перед ранним ужином, после чего фюрер в одиночестве удалился в спальню.

Затем случилось нечто как нельзя более типичное для несгибаемого духа Евы — или же ее поверхностной сущности, кому как больше нравится. Траудль Юнге рассказывает, что после ухода Гитлера Ева устроила, представьте себе, импровизированную вечеринку.

Ева Браун хотела заглушить страх, пробудившийся в ее душе. Она хотела еще раз отпраздновать, пускай никаких поводов для праздника и не осталось, хотела танцевать, пить, хотела забыться… Она хватала каждого встречного-поперечного и волокла за собой в бывшую гостиную Гитлера на втором этаже, которая все еще была цела, хотя вся хорошая мебель перекочевала в бункер. Даже Борман и жирный доктор Морелль притащились. Кто-то где-то откопал старый граммофон с одной-единственной пластинкой «Кроваво-красные розы говорят тебе о счастье». Ева Браун желает танцевать! Внезапно она всех нас без разбора закружила в бесшабашном вихре, словно уже ощущала ледяное дыхание смерти. Мы пили шампанское и истерически хохотали. Я тоже смеялась, по мне, это все же лучше, чем плакать. Нас то и дело отвлекал то взрыв, то телефонный звонок, то очередное отчаянное послание, но никто не говорил о войне, боях и смерти. Это был пир, заданный призраками. И всю ночь напролет розы сулили счастье.

Траудль сочла вечеринку ужасной и ушла спать, но остальные танцевали чуть ли не до утра под «Кроваво-красные розы», без умолку гремящие из граммофона, водруженного на столик, выполненный по эскизу Шпеера, — единственный приличный предмет мебели в помещении.

Из всех необычных эпизодов в жизни Евы Браун этот, безусловно, самый выдающийся. Всего в нескольких километрах от Берлина русские войска на ходу грабили, насиловали и убивали без зазрения совести. К 20 апреля армия уже стояла на окраине столицы. А в сердце разоренного, осажденного города люди, чья идеология породила Третий рейх, праздновали: пили шампанское, шумели, пели и истерически-безудержно хохотали. Если случался в истории пир во время чумы, то это был как раз он. Как на всякой вакханалии, пение и танцы переросли в оргию. Женщин — не Еву, конечно, ее ужаснуло это зрелище — прижимали к стенкам, задирая им юбки до пояса. Кого-то целовали и щупали, кто-то совокуплялся прямо на полу. Нравственное уродство таких старых развратников, как Морелль, Гофман и Борман, было выставлено на всеобщее обозрение. Ева Браун потихоньку ускользнула. Пир бушевал до зари, пока залпы артиллерийских орудий не загнали всех вниз, в спасительный бункер.

В половине десятого утра 21 апреля, всего через несколько часов после окончания ночной бомбардировки, начался еще более интенсивный обстрел Берлина, Отто Гюнше, адъютант Гитлера по СС, доложил, что фюрер в гневе вылетел из своей комнаты с криком: «Это еще что такое? Откуда стреляют?»

Генералу Бургдорфу пришлось объяснить ему, что центр города находится под вражеским огнем.

«Неужели русские так близко?» — ужаснулся Гитлер.