Багряная игра. Сборник англо-американской фантастики - Майкл Муркок

— Приятно наконец освободиться от власти вещей, — мягко сказал один, а другой кивнул.

На следующий день, хотя он снова не видел во сне Островов, Лиф продолжал строить. Песок под ногами начал уходить вглубь все круче. Сейчас Лиф делал так: стоя на краю уже построенного, он вываливал тяжело груженую тачку, затем вставал на груду кирпичей и работал, барахтаясь и задыхаясь, поднимаясь и снова ныряя, чтобы ровно уложить кирпичи между предварительно воткнутыми прутьями; затем снова вверх по серому песку, на утес, с грохотом и стуком по тихим улицам за новым грузом.

Как-то вдова, встретив его на кирпичном дворе, сказала:

— Давай я буду бросать их с утеса, это сократит твой путь.

— Возить тачку — тяжелая работа, — ответил он.

— Ничего, — сказала она.

— Хорошо, если хочешь. Но кирпичи — они тяжеленные. Ты их помногу не нагружай. Я дам тебе маленькую тачку. А твой мышонок может кататься, сидя на кирпичах.

Так она помогала ему все дни, что стояла ясная погода — туман по утрам, чистое небо и спокойное море весь день и цветущие сорные травы в трещинах утеса — больше цвести было нечему. Сейчас мостовая уходила на многие ярды от берега, и Лифу пришлось выучиться тому, чего никто, насколько он знал, не умел, только рыбы. Он мог плавать — двигаться на воде или под водой в море, не касаясь дна.

Он никогда не слышал, чтобы человек мог делать такое, но не задумывался над этим, крепко занятый своими кирпичами; в воздухе и вне его, в воде и вне ее, в пене, в пузырях воздуха в воде или воды в воздухе, а еще в тумане и в апрельском дожде — все смешалось. Временами он испытывал счастливые мгновения, находясь внизу, в безмолвном сумрачно-зеленом мире, с трудом управляясь среди удивленных рыбьих стай со странно невесомыми своенравными кирпичами, и только потребность в воздухе заставляла его подниматься и переводить дыхание напоенным брызгами ветром.

Он строил весь день, выбираясь на песок лишь чтобы собрать кирпичи, которые его верная помощница сбрасывала к подножию утеса, нагрузить ими тачку и откатить к мостовой, что тянулась в футе или двух под поверхностью моря в отлив и в четырех-пяти — в прилив, вывалить их среди волн, нырнуть и строить; затем вновь на берег за очередным грузом. Он поднимался в город только вечером, измотанный, с туманом в глазах и чесоткой от соли, голодный, как акула, чтобы разделить что Бог послал с вдовой и ее малышом. А позже, хотя весенние вечера были долгими и теплыми, город делался темен и тих.

Однажды ночью, когда он вернулся не настолько уставшим, чтобы не заметить перемен, он заговорил об этом, и вдова сказала:

— О, так они уже все ушли, я думаю.

— Все? — Пауза. — Куда они ушли?

Она пожала плечами. Затем оторвала взгляд от стола и какое-то время молчаливо смотрела на него в свете лампы.

— Куда? — спросила она. — Куда ведет твоя морская дорога, Лиф?

Он долго молчал. — К Островам, — наконец ответил он, рассмеялся и встретился с ней глазами.

Она не смеялась. Она только спросила: — Они там? Это правда, что есть Острова? — Потом посмотрела на спящего ребенка и перевела взгляд сквозь открытую дверь в темноту поздней весны, затопившей теплом улицы, по которым никто не ходил, и дома, в которых никто не жил. Наконец она снова посмотрела на Лифа и сказала: — Лиф, ты знаешь, кирпичей осталось немного. Несколько сотен. Тебе придется сделать еще. — И принялась тихо плакать.

— Ради Бога! — вздохнул Лиф, думая о своей подводной дороге, протянувшейся на сто двадцать футов, и о море, простершемся на десять тысяч миль. — Я поплыву туда! А сейчас не плачь, родная. Разве я оставлю тебя и мышонка? После всех этих кирпичей, сброшенных почти мне на голову, всех этих трав и ракушек, что ты отыскивала нам в еду, после твоего стола, постели и смеха могу ли я бросить тебя, когда ты плачешь? Успокойся, не плачь. Дай мне подумать, как нам добраться до Островов — всем вместе.

Но он знал, что никак. Кирпичей не хватит. Он сделал все, что было в его силах. Все, что он мог, протянулось на сто двадцать футов от берега.

— Как ты думаешь, — спросил он после долгого молчания, когда она убирала со стола и полоскала тарелки в воде из колодца, вновь ставшей прозрачной, ведь неистовые ушли много дней назад. — Как ты думаешь, может быть, это... — Ему почему-то было трудно выговорить, но она спокойно ждала, и ему пришлось сказать:

— Это и есть Конец?

Безмолвие. В этой светлой комнате и во всех темных, в сожженных полях и опустевших землях — безмолвие. Безмолвный воздух, безмолвное небо, мертвая тишина во всем. И только шум моря вдали и тихий звук вблизи — дыхание спящего ребенка.

— Нет, — сказала женщина. Она села напротив и положила руки на стол — изящные руки, темные, как земля, с ладонями цвета слоновой кости. — Нет, — сказала она, — Конец есть Конец. А это лишь ожидание Конца.

— Тогда почему мы все еще здесь — именно мы?

— Ну, — сказала она, — у тебя — твои вещи, твои кирпичи, а у меня — ребенок...

— Завтра мы должны идти, — сказал он, помолчав. Она кивнула.

Они встали до рассвета. Ничего съестного уже не оставалось, и, когда она положила в сумку одежки для ребенка и надела теплую кожаную накидку, а он засунул за пояс нож и мастерок и набросил теплый плащ, оставшийся вдове от мужа, они покинули маленький домик и очутились в холодном бледном свете пустынных улиц.

Они пошли вниз — он впереди, она следом, неся спящего ребенка в складках накидки. Он не повернул ни на дорогу, ведущую к северу вдоль побережья, ни на южную дорогу, а направился мимо рыночной площади, на утес и вниз, к берегу, каменистой тропой. Она шла за ним не отставая; оба молчали. У кромки воды он обернулся:

— Я буду поддерживать тебя в воде сколько смогу.

Она кивнула и ответила мягко:

— Мы пройдем по твоей дороге до самого конца.

Он взял ее свободную руку в свою и повел женщину в воду. Было холодно. Обжигающе холодно. И холодный свет с востока лился на пенные полосы, с шипением набегавшие на песок. Когда они ступили на начало его дороги, кирпичи под их ногами держались крепко, и ребенок снова уснул на ее плече.

Удары волн становились все сильнее. Начинался прилив. Брызги пропитали одежду, холодили тело, намочили лица и волосы. Они достигли конца его долгой работы. Позади них, совсем недалеко, лежал берег, темнел песок под утесом, над которым простиралось ясное бледное небо. Вокруг них — бурная вода и пена. А впереди — пучина.

Волна, бегущая к берегу, ударила в них, и они зашатались; ребенок от тяжелого шлепка моря проснулся и закричал — тихий плач в долгом холодном свистящем бормотании моря, вечно повторяющего одно и то же.