Другая музыка нужна - Антал Гидаш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шимон Дембо спросил Пишту:
— Он что, социалист?
— Кто его знает! Люди в плену разные. Про это нам не докладывал. Сказал только, чтобы мы не поддавались и что родина наша не родина нам, хоть и земля родная, коли с нами обходится не так, как родимая матушка. Что не родина она, а только государство, вот и топчет нас… Поняли, господин капрал? Вернее сказать, что на войну нас гонит, хотя, кажется, какое нам дело до Франца-Иосифа, и до господ, и до графов Карои, — вернее сказать, если и есть дело, так только одно: чтоб их чума заела!
Пишта Хорват вдруг совсем изменился. Повзрослел сразу — теперь и усы торчали у него будто по праву. Он схватил руку Новака повыше локтя, сжал ее, словно думая, что Новак так легче поймет.
— И еще сказал, что господа платят меньше, чем нам положено, — вернее сказать, работаем мы больше, чем нам платят, а разницу они себе в карман суют: а еще и государство отбирает из того, что нам осталось; сказал, что государство в руках господ, поняли, господин капрал? — крикнул Пишта Хорват Новаку. — Что, если кто против него идет, тому государство велит по морде надавать, в тюрьму велит сажать, расстрелять велит, повесить. И еще он сказал, — потому что меня он любит, я ведь рассказал ему про своего братана, про Мурманск, и с тех пор он Пиштой зовет меня, — так вот он сказал, что и в плену только бедные солдаты страдают да гибнут, что офицеры наши и здесь господа, потому что, мол, «ворон ворону глаз не выест», и что Франц-Иосиф, что Николай II — одна собака; что нам, солдатам, надо держаться вместе, потому что бедняку только бедняк поможет, все равно, русский он или мадьяр, что бедняку легко с бедняком помириться, только с богачами не помирится он никогда. Поняли, господин капрал? — крикнул он снова Новаку.
— Так и сказал? — с напускным удивлением воскликнул Новак. — Да неужто? — и погладил руку Пишты Хорвата.
— Ей-богу! Не верите? Хотите, поклянусь?.. Так зачем же шутите тогда? То же самое говорил и Тамаш Пюнкешти, у которого я жил в Пеште, покуда его полиция не забрала.
— Ты у Пюнкешти жил? — Новак рывком притянул к себе парня.
— Да. А вы что, знаете его?
— Полиция, говоришь, забрала?
— Да и остальных тоже. Вот и этого беднягу Антала Франка. Он сам вам расскажет. Он куда больше моего знает.
Голубые глаза «господина капрала» подернулись влажной пеленой. Он снова коснулся руки Пишты Хорвата.
— Ладно. Но и ты, сынок, расскажи обо всем.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
полная неожиданностей: Фридрих Адлер стреляет в австрийского премьер-министра Штюрка, жена Игнаца Селеши становится любовницей Шандора Вайды
1
Дверь отворилась, и не успел еще Игнац Селеши протиснуть в столовую свое разжиревшее тело, как Амалия набросилась на него с вопросами:
— Ну говори же скорей! Это правда?
— Правда! — запыхавшись, ответил Селеши.
— Действительно правда? Или это вы тоже выдумали?
— Да что ты! В него трижды выстрелили в ресторане отеля «Майзель» — и наповал. Полиция известила уже и Франца-Иосифа и отца убийцы. Оба прослезились. Император-то подумал сперва, будто его старшего егеря прикончили, и воскликнул: «Иисус-Мария!»
Впрочем, то же самое восклицание издал и Игнац Селеши, когда Геза Шниттер сообщил о случившемся на чрезвычайном заседании партийного руководства. Толстяк первым попросил слова, но от волнения успел только крикнуть: «Иисус-Мария!» — и ему стало дурно. Он сел. Слова попросил Доминич и заявил, что, по его мнению, в премьер-министров так «ни за что ни про что» не стреляют, что предвидятся всякие неприятности и, может быть, даже аресты пойдут. Шниттер разозлился и крикнул Доминичу: «Осел!»
— Но это не оскорбление, — продолжал отчитываться перед женой Селеши. — Когда Шниттер разозлится, он любого из нас готов ослом обозвать. И меня обругал однажды. Да ведь это пустяки. Словом, он сказал Доминичу: «Вы осел! Ну, можно ли подавать подобные идеи полиции!» Потом заговорил об усопшем австрийском премьер-министре. «Мы были противниками, — сказал он, — но не выразить по сему поводу нашего человеческого сострадания невозможно». Затем сказал и о Франце-Иосифе: «С тех пор, как он взошел на престол, вокруг него всегда кого-нибудь убивают». Это было очень трогательно. И я подумал: «Уйду-ка я с заседания да потолкую с тобой, подумаем вместе, какова должна быть моя точка зрения. Они еще до сих пор все спорят там, а я, честно говоря, боюсь. Что-то уж слишком затягивается эта война. Нам от нее один убыток. Все стало таким шатким. Как ты думаешь, не стоит ли продать кафе и купить какую-нибудь другую недвижимость, скажем, участок земли?
— Продать? Вы бы лучше о мире говорили!
— Сейчас мы говорим об этом, и все чаще. Но правительство не слушает нас. Так что же нам делать прикажешь? Забастовку организовать?
— Этого еще недоставало!.. Чтобы побили все окна в кафе!
— А что же предпринять?
— Неужели и это я должна решать? Ты ведь у нас политик! Сам жалуешься, что я всегда во все вмешиваюсь.
— Ты рассуждаешь так, будто я виноват, что застрелили австрийского премьера.
— Да, да, ты виноват.
— Иисус-Мария! И это ты говоришь?
— Убил-то его социал-демократ?
— В том-то и беда. Отец убийцы — председатель австрийской социал-демократической партии. Бедняга…
— Постыдились бы! Стреляете, а потом за голову хватаетесь: «Ах, несчастный отец!..», «Нельзя не выразить сожаления…», «Начнутся беспорядки» и «Давай продадим кафе…» Несчастный отец! Кто несчастный отец? Потеряешь кафе, вот тогда и будешь несчастный отец! Понял?
2
Доминич, человек более сильного характера, пошел домой только после заседания.
— Беда, беда, беда будет, — сказал он жене.
— Я тоже так думаю, — взволнованно подтвердила Шаролта. — Нынче мне скверный сон приснился: какая-то собака сожрала свою голову…
— Да замолчи ты! Мало того, что я сам боюсь, так еще и ты пугаешь. В такое время не пугать, а успокаивать надо. Шниттер сказал, что социал-демократическая партия Австрии — имперская партия. Она горячо поддерживает все усилия, направленные к укреплению единства австро-венгерской державы. Так какая же может быть беда, если партия — оплот империи? Ну, допустим, какой-то человек, случайно оказавшийся социал-демократом, сошел с ума и начал стрелять. При чем тут мы? Пускай его повесят — и дело с концом! Даже «Арбайтер цейтунг»
